Ко времени, когда подоспел Стеррок, земля вокруг склада стала морем грязи и слякоти и никто понятия не имел, где искать. Так что трудоспособных мужчин разделили на группы, и каждая двинулась в своем направлении, прочесывая землю по десять человек в ряд. Таким образом они затоптали все возможные следы вокруг Колфилда. Стеррок мягко возражал, объясняя, чем все это кончится, но, так как он был чужаком, его вежливо выслушивали и не обращали никакого внимания. Несколько раз поднималась ложная тревога, кто-нибудь кричал, будто обнаружил следы или какие-то еще признаки прошедшего человека, но каждый раз это оказывались естественные углубления в земле, или отпечатки животных, или следы самих добровольцев.

Мыслями Стеррок возвращается в дом Скотта, где спрятал под матрасом свои бумаги (предварительно убедившись, что ими не смогут позавтракать грызуны). Он готов оставаться здесь столько, сколько потребуется, уверенный в том, что сможет попросить еще денег у Нокса. Необходимо дождаться возвращения сына миссис Росс и костяной пластинки. Никто здесь, конечно, и не догадывается, что она собой представляет. Он и сам не знает, и лишь исключительный ум, подобный его собственному, способен постичь нечто столь необычное.

Впервые Стеррок повстречал Лорана Жаме год назад в Торонто пасмурным ветреным днем. У Стеррока, как обычно, обязательства превысили имеющиеся средства, и он вынужден был выслушать продолжительные разглагольствования своей домохозяйки миссис Пратт. Она была из тех людей — к сожалению, многочисленных, — которые не желают понять, что Стеррок предназначен для лучшей участи и, можно сказать, ее облагодетельствовал, украсив собой ее потрепанные хоромы. Дабы выбросить из головы досадный разговор и подумать о том, как разрешить ситуацию, он отправился в одну из кофеен, где все еще рассчитывал выжать некоторый кредит. Он растягивал свою чашку кофе, когда вдруг уловил обрывки разговора в соседней кабинке.

Один из сидящих там людей, француз, судя по произношению, рассказывал, что вел торговлю с кем-то в городке Тандер-Бей и получил необычный и, вполне возможно, бесполезный предмет, на который обратил внимание лишь долгое время спустя. Это была костяная пластинка со значками, «как будто египетскими», по его выражению.

— Это не египетские, у них картинки — птицы и всякое такое, — сказал другой — судя по голосу, один из тех никудышных янки, что воспользовались протяженностью границы, дабы сбежать от войны.

Они явно передавали загадочный предмет по кругу.

— Не знаю, откуда это, — сказал третий. — Может быть, греческое.

— Тогда эта штука, наверно, ценная, — заметил француз.

Тут Стеррок поднялся и предстал перед мужчинами в соседней кабинке. Его величайшее мастерство — втереться в любую компанию, от рудокопов до аристократов, а вдобавок он один из считаных белых, заслуживших доверие и симпатию нескольких индейских вождей по обе стороны границы. Вот почему он слыл таким хорошим следопытом, причем янки слышал о Стерроке, что оказалось нелишним в данной ситуации.

Он сказал, что изучал археологию и, вероятно, сможет им помочь. Янки попросил рассказать какую-нибудь археологическую историю, и Стеррок удовлетворил его просьбу, одновременно изучая костяную пластинку. Он делал вид, что не придает ей особого значения, да и в самом деле не мог понять, что тут к чему. Судя по его малым познаниям в области греческой и египетской культуры — глубокие штудии были некоторым преувеличением, — эта вещь не принадлежала ни к той ни к другой. Но его заинтриговали крошечные фигурки, окружившие угловатые значки, похожие на какие-то письмена. Они напомнили ему примитивные фигурки индейских историй, которые он видел вышитыми на поясах. Наконец он вернул костяную табличку французу, которого звали Жаме, и сказал, что не знает, к какой культуре относится эта вещь, но уверен, что не к египетской, не латинской, не греческой и вообще ни к какой из великих древних цивилизаций.

Один из собеседников посочувствовал Жаме:

— Может, это древний индейский, так что тебе все-таки повезло, а?

Все расхохотались. Вскоре они разошлись, а Стеррок еще час сидел за чашкой кофе, которую ему поставил француз.

Несколько дней идея созревала у него в голове, да так, что он не мог отделаться от мысли о костяной пластинке. Стеррок шел по улице (ездить он себе позволить не мог), как вдруг табличка с загадочными значками вставала перед его мысленным взором. Разумеется, всем известно, что у индейцев нет письменной культуры. И никогда не было.

И все же. И все же.

Стеррок вернулся в кофейню и расспросил о французе, а потом как бы случайно встретил его у меблированных комнат — в районе получше, чем его собственный, не преминул он отметить. Они поболтали немного, и Стеррок сказал, что беседовал с приятелем, большим знатоком древних языков, и тот заинтересовался табличкой и захотел ее увидеть. Если он одолжит ее на денек-другой, чтобы показать тому человеку, то, возможно, они смогут решить вопрос относительно ее ценности. Жаме выказал себя весьма практичным торгашом и отказался расстаться с диковиной иначе как за внушительную сумму. Стеррока, полагавшего, что он преуспел в сокрытии собственного интереса, весьма обидело недоверие, но Жаме только рассмеялся и, похлопав его по плечу, пообещал сохранить для него вещицу, пока не увидит денег. Стеррок сделал вид, что ему наплевать, а затем долго мямлил, умоляя позволить ему скопировать значки, дабы, мол, просто убедиться, что вещица представляет собой хоть какой-то интерес. Жаме это позабавило, так что он выложил табличку, и Стеррок перерисовал знаки на клочок бумаги.

С тех пор он успел показать этот клочок в музеях Торонто и Чикаго, университетским профессорам и прочим людям, известным своей ученостью, и не нашел никого, способного опровергнуть его теорию. Он не говорил, что думает сам, просто спрашивал, не написано ли это на одном из индоевропейских языков. Ученые так не думали. Совместными усилиями они исключили все языки Древнего мира. Было бы проще, знай он, откуда она взялась, только не хотелось проявлять свой интерес перед торговцем. Но за прошедшие с тех пор месяцы табличка перестала представлять для него просто интерес. Она стала навязчивой идеей.

Следопытом он сделался случайно, как и сказал Дональду Муди. Стеррок приобрел известность как газетный репортер, прежде испытав свои силы в юриспруденции, театре и церкви. Последняя стезя оказалась наиболее успешной в этом прискорбном трио: число прихожан, завлеченных его остроумием и красноречием, достигло нескольких сотен, и он благоденствовал — пока не вышла наружу интрижка с женой самого состоятельного прихожанина, после чего пришлось бежать из города. Журналистика более соответствовала его неугомонной натуре: тут тебе и разнообразие, и общение с интересными людьми, и возможность цветистым языком выражать свое мнение. Более того, он открыл в себе страсть к проведению целых кампаний. Вдохновленный поначалу романтическим идеалом благородного дикаря и прочей живописной чепухой, он принялся писать на индейские темы и, хотя быстро избавился от иллюзий, ничуть не меньше увлекся открывшейся перед ним реальностью. В частности, он подружился с неким Джозефом Локом, восьмидесятилетним старцем, живущим в страшной нищете поблизости от Оттавы, который рассказывал ему истории о своем племени пеннакук и о том, как их изгнали с земель в Массачусетсе. Он был одним из горстки уцелевших, если не самым последним из этого племени. Стеррок блестяще написал — так ему говорили, и он сам поверил — о положении Джозефа и вдруг обнаружил, что стал желанным гостем самых модных гостиных Торонто и Оттавы. Он чувствовал, что отыскал свою нишу.