По тишине, мгновенно воцарившейся в комнате, она поняла, какой промах допустила, и тут же пожалела о сказанном. Ханум никогда не встретится с Элджином, как и с любым из мужчин, не принадлежащим ее семье. Иное может произойти только в том случае, если хасеки, как она позднее сама призналась Мэри, прискучит падишаху и тот надумает выдать ее замуж за кого-либо из своих знатных подчиненных. Мэри вспомнила слова, сказанные ей одним турецким драгоманом, о беседах между мужчинами и женщинами, вернее, о том, почему эти беседы запретны.

«Голоса женщин приятны и завлекательны, и мелодия их речи возбуждает желание. А значит, им нельзя позволять беседовать с чужими мужчинами».

Здесь, в гареме паши, женщины болтали свободно, рассказывая гостье семейные истории, а Мэри в ответ делилась своими впечатлениями о Константинополе. Но при этом многие из женщин, не отвлекаясь, продолжали заниматься вышивкой, причем, как оказалось, они обладают такой сноровкой, что ухитрялись говорить, слушать и бросать по сторонам внимательные взгляды, ни на минуту не выпуская из пальцев быстро снующей иглы. Одна из младших двоюродных сестер Ханум сосредоточенно трудилась, живо напомнив Мэри английских девочек, которые тоже постигают искусство вышивки, перенося на ткань какое-либо мудрое изречение или вышивая буквы. Когда Мэри поинтересовалась, над чем эта девушка трудится, все присутствующие, к ее удивлению, разразились хохотом.

— Она очень хотела, чтоб вы ее об этом спросили, потому и вышивала так демонстративно, — пояснила переводчица. — Эта девушка вышивает строчку из стихов Михри Хатун, поэтессы, жившей много веков назад. Слова ее означают следующее: «Талантливая женщина лучше тысячи бездарных мужчин, а женщина мудрая лучше тысячи глупых мужчин».

Ханум что-то вполголоса пробормотала своей юной родственнице, и эти слова, как догадалась Мэри, не были предназначены для ушей гостьи. Она повернулась к синьоре Пизани, надеясь услышать перевод.

— Госпожа говорит, что ее родственница умная, но имеет мятежный нрав и что когда она станет постарше, то поймет, что мятежному уму никогда не стать мудрым.

— Возможно, ее мятежность объясняется всего лишь молодостью, — сказала Мэри, обращаясь к девушке и внутренне содрогнувшись при мысли, как бы она сама себя чувствовала, если бы знала, что ей предстоит лишь беспрекословно подчиняться воле других.

Что бы с нею стало, если бы ей не пришлось самой принимать решения и выбирать свою судьбу? Если бы отец не прислушался к ее желанию и не разрешил ей выйти за Элджина? Если бы она не имела возможности встречаться с другими мужчинами и сравнить скуку общества других претендентов на ее руку с теми волнующими мгновениями, которые она проводила с Элджином?

— Дитя, что вы носите в чреве, — мальчик. — Голос синьоры Пизани неожиданно прервал ход мыслей Мэри.

Одна из самых старших женщин улыбалась ей, а переводчица продолжала говорить, поясняя ее слова: если плод в животе беременной располагается низко, то обязательно родится мальчик.

Мэри отвечала, что будет счастлива подарить мужу сына, но радость ее будет не меньшей, если у нее родится дочка.

— Все мы рождены дочерьми. — Она сделала жест, будто обнимая всех присутствующих. — Мой отец никогда не проявлял ко мне иных чувств, кроме любви и удовольствия.

Женщины о чем-то оживленно заговорили между собой, и синьора Пизани начала быстро переводить.

«Когда самочувствие Мэри было хуже, в первые недели беременности или в последние? Ступни у нее чаще бывают холодными или теплыми? Набирает ли вес ее муж сейчас, когда она ожидает ребенка? Стала ли госпожа лучше выглядеть, или ей самой противно взглянуть на себя в зеркало?»

Мэри пыталась честно ответить на все эти вопросы, будто давала показания в суде. Заседание продолжалось, и вердикт был вынесен. Наблюдение, высказанное старшей из них, всем показалось верным — у Мэри, скорее всего, родится сын. Тут поднялась одна из самых молодых женщин и нараспев, глядя прямо на Мэри, стала что-то говорить, будто благословляя ее. Язык, на котором она изъяснялась, показался Мэри незнакомым, затем та перешла на турецкий, который Мэри стала уже отличать на слух, хоть еще не могла разобрать отдельных слов. Произносимые слова звучали песней.

— Наша Фарах читает наизусть из святой книги, Корана. Богу неважно, кто родится, мальчик или девочка. Аллаху подвластны и небеса, и земля. И все, что случается с нами, происходит по Его воле. Одним из Своих подданных Аллах посылает сыновей, другим — дочерей.

Синьора Пизани закончила переводить и заметила:

— У нас в Венеции люди придерживаются точно таких же взглядов.

— Пожалуйста, передайте этой девушке, что и у нас в Шотландии вера такая же. Здоровое дитя — дар небес.

Фарах согласно кивнула, потом добавила:

— Все мы знаем записанное в Коране, но некоторые люди празднуют только рождение сыновей. А когда рождается дочь, они горюют о том, что в мир явилась еще одна женщина.

Ханум — возможно, капитан-паша посоветовал ей сменить тему разговора, если он коснется вопросов разногласий или примет неприятный оборот, — громко объявила, что для развлечения гостьи они приготовили музыкальные выступления.

Мэри с облегчением перевела дух. Она не могла понять тот странный образ жизни, при котором мужчины так строго отделены от женщин, но ей не хотелось показывать своего неодобрения этим милым женщинам, которые сделали, похоже, все возможное, чтоб принять ее радушно и позволить заглянуть в их тайный мирок. В качестве супруги дипломата — и доброй христианки — она не собиралась судить образ жизни других, но намеревалась показать добродетели своей страны с самой лучшей стороны.

Песни были очень мелодичны, две женщины вели аккомпанемент на струнных инструментах, по виду напоминавших мандолину с длинным грифом. О пении Мэри составила высокое мнение, об этом она могла судить, поскольку и сама играла на фортепиано. Что же касалось танцев, то они показались ей откровенно неприличными, что было странно для женщин, которые даже не показываются на глаза мужчинам. Но те движения, изгибы телом, раскачивания бедер, которые она наблюдала, больше подошли бы для исполнения Эмме Гамильтон, да и то в сугубо интимной обстановке. До чего странно, что женщины, ведущие столь строгий образ жизни, позволяют себе прилюдно выполнять движения, в самой полной мере имитирующие сексуальный акт.

Мэри поблагодарила танцовщиц и решила, что будет уместным похвалить нарядный гардероб турчанок, который она и вправду находила великолепным, полным такого вихря цветов и оттенков, какого никогда не видела дома. Юбки были сшиты из шелков самого разного рисунка, их дополняли шали, задрапированные вокруг бедер или на плечах. Наряд самой Ханум был в особенности поразительным: глубокого синего цвета бархатное платье имело отделку из горностая по воротнику и лацканам. Голова каждой из присутствующих была покрыта блестящим шарфом, концы которого, подобно лентам чепца, струились по спинам. И когда Ханум услышала восторженные слова Мэри об их одеждах, ее глаза засияли как звезды.