— Вы когда видите красивую женщину, то раздеваете её в мыслях?

— Не задумывался… Сейчас… Нет, пожалуй нет. Это какой-то гибельный путь: он мысленно познакомился с ней, мысленно раздел её, их роман мысленно длился, и вот уже у них родились мысленные дети. Потом они мысленно развелись — мысленный разрыв был мучительным и спустя три года они мысленно сошлись снова. (Некоторые москвичи на длинных перегонах метро, войдя в вагон, к примеру, на «Киевской», успевают до «Парка победы» завести нескольких мысленных детей. Ну а потом, в «Строгино», узнав, что младший — не от него, уже разводятся). Так мысленно и доживают до своей мысленной смерти.

— Можно ли влюбиться не в женщину, а в часть ее тела?

— Ну, вопрос-то очевидный. Он даже описан в классике: «Я говорю тебе: изгиб. У Грушеньки, шельмы, есть такой один изгиб тела, он и на ножке у ней отразился, даже в пальчике-мизинчике на левой ножке отозвался. Видел и целовал, но и только — клянусь!» — ну и всё такое. Жизнь хитрая штука — люди могут влюбиться в резиновую женщину из специального магазина, сажать её за стол и говорить с ней. Да что там — люди могут влюбиться в буквы на экране и всю жизнь прожить с этими буквами, не зная, генерирует ли их женщина, или вовсе создаёт какая-то машина Тьюринга.

Да, можно влюбиться в деталь — и эта деталь будет стоять перед глазами, несмотря на то, что годы меняют человека.

Не говоря уж о том, что разные части тела стареют по-разному. Я как-то жил в ленинградской коммунальной квартире, и рядом со мной жила профессиональная натурщица — её лицу было за пятьдесят, а телу — лет тридцать.

Вот простор для философии по поводу деталей.

Хитрая штука жизнь, вот что.

***

— А вот не нужно ли менять страну (или город) время от времени?

— Это зависит от того, чем вы занимаетесь. Если вы — путешественник, то, наверное, нужно.

Или если вас грозятся убить какие-то тёмные силы — это необходимо. А вот никакой санитарно-гигиенической пользы я в этом не наблюдаю. Да и санитарно-гигиенические меры сами по себе счастья не несут, его надо иначе выращивать.

— Какой последний город, в котором вы были?

— Саранск.

— Вы переехали? Для вас это болезненно? Вообще, что значит смена квартиры?

— Переехал, да. Наверное, болезненно. Но мой дом собирались снести уже две жены назад. Тут поневоле привыкнешь. С другой стороны, уже не реагируешь на друзей, которым хочется что-то сказать (вернее, они думают, что надо что-то сказать, и вот говорят тебе: «Наверное, ты переживаешь? Ведь столько лет тут жил? Тут, в таком прекрасном районе… Не жалко тебе?»… Я очень живо представляю, как человек умирает, и у смертного одра толпятся друзья и родственники. И стоит над головой умирающего шелест: «Ах, как тебя жаль… Такой ведь ещё не старый, а помираешь. А ведь только ещё был молодой, и мы так веселились! Не жаль тебе умирать-то!? Тут-то ведь — трава зелёная и небо голубое, а там — ещё хуй знает что…»

И, представив себе эту картину, я как-то веселел и преображался.

Извините, если кого обидел.

29 января 2013

История про то, что два раза не вставать (2013-01-29)

***

— Вы скупой? Любите, что прямо — ух, и кутеж, цыгане, бокалы об пол? До конца что бы.

— Бокалы об пол — точно не люблю. Это чужая и довольно глупая эстетика. К цыганам отношусь с некоторой настороженностью, а вот правильно построенный кутёж — довольно сложное искусство. И дело тут не только в деньгах, но и в правильном осознании целей и средств. А так-то — да, скуповат. Лёгких денег в моей жизни никогда не было, а чужих безумств я видел столько, что на свои желаний не осталось.

— Какая самая страшная болезнь?

— Безумие. Мне кажется — да, безумие. С другими болезнями, даже самыми страшными выходит так, что человеку оставляют то, что отличает его от зверей. Он мыслит, с ним можно говорить… Впрочем, наверное, безумие идёт за большой болью, и когда страшные болезни убивают человека, за ними, перед концом приходит безумие.

— Что вы думаете об арабских революциях? Нужно ли нам вмешиваться? А Западу?

— Хорошо у вас получилось — почти «арапских». Я про них довольно мало думаю. Вот мой приятель Лодочник года три поработал в Ливии и по этому поводу много что думает — особенно после того, как его с одним чемоданом погрузили на самолёт Министерства по чрезвычайным ситуациям, да и вывезли из страны.

А я думаю мало — у меня и знаний мало.

Вмешиваться, чтобы вывезти соотечественников, я думаю, надо.

А вот все остальные вмешательства напоминают мне то, как дети ловят в лесу ежа или крота и начинают их кормить булками и молоком, делать домики зверушкам — и в итоге кроты и ежи жутко мучаются (более, чем на природе), а потом подыхают. Нет, иногда лесных жителей увозят в город, и тогда, прежде чем сдохнуть, они загаживают квартиры, в которых живут дети.

Но, по-моему, и так многие знают, что мир несправедлив, и попытки его быстро улучшить приводят к странным результатам.

— Владимир, а Вам нравятся анекдоты, которые пишут про вас в ЖЖ? Подозреваю даже иной раз, что вы сами… Мне про Вас и сантехника очень понравился.

— Про сантехника? Анекдоты? Я не видел. Где это?

— Ваш любимый герой в Южном парке?

— Тут как в жизни — нет одного любимого. Самый важный там, тот, без кого мир неполон — Эрик Теодор Картман. Однако любить этого подонка невозможно, как они сами про него говорят: "Да ты, чё, мы и не считали тебя никогда крутым». Ну а сам ты всё время оказываешься поместью Брофловски и Марша, хотя многие, я уверен, считают, что моё поведение в точности повторяет Лео Баттерса.

***

— А почему Вы так боитесь что-то потерять или забыть, все записываете и записываете? Неужели потом все перечитываете?

— Перечитываю и иногда пускаю в дело. Тут КПД как у паровоза — процентов девять. Но для этого стоит содержать специальный шкаф в мастерской, где стоят коробочки с разными винтиками, болтиками, гвоздиками, ушками, петельками, проводочками и лампочками.

***

— Чем Вы сейчас заняты? Чем вообще наполнен Ваш день?

— Ленью заполнен. Вместо того, чтобы работать, уже третий день лежу дома или исправляю ошибки в каких-то старых, ненужных текстах. Учёные