Затем следует заявление надежды, что король одобрит эту меру, и оговорки на счет тех изменений, которые Карл-Феликс сочтет нужными сделать в этом декрете.

Карл-Феликс не поспешил, однако же, своим возвращением в страну, ждавшую его как своего правителя. 3 апреля он из Модены ответил на манифест регента нижеследующим посланием:

«Долг всякого верноподданного требует добровольного подчинения тому порядку, который утвержден в государстве Богом и верховной властью. Вследствие этого, мы, принимая верховную власть только в силу Божией милости, не поддадимся ничьим посторонним внушениям касательно тех средств, помощью которых наш народ должен быть приведен к своему благополучию. Всякий, кто осмелится роптать против мер, которые мы заблагорассудим принять, перестанет считаться перед нами за верноподданного. Мы ждем заявления со стороны нашего народа его верноподданнических чувств, прежде чем вернемся в нашу столицу».

В то же самое время король назначил военно-судную комиссию, которая должна была судить конституционалов, как изменников. Семьдесят три из 170 подсудимых были приговорены этой комиссией к смертной казни…

Карл-Альберт поспешил отправиться в Модену; но король не захотел его принять, а моденский герцог велел ему немедленно удалиться из своих владений.

Ходили слухи, будто Карл-Феликс вступил в переговоры с Австрией о том, чтобы навсегда отстранить своего племянника от наследства сардинского престола в пользу герцога моденского; но за кариньянского принца вступился Людовик XVIII. Однако-же, для заявления чистосердечного своего раскаяния, Карл-Альберт должен был отправиться в качестве простого капрала с французской армией, отправлявшейся в Андалузию для приведения в подчинение Фердинанду VII испанских конституционалов. Самым знаменательным следствием этого похода была песня, сочиненная Беранже, «Ordre du jour»:

Какую роль играл Чезаре Бальбо в событиях, которые мы рассказали в конце предыдущей главы? Это не представляет достаточного интереса. Дело в том, что перед лицом Карла-Феликса он оказался скомпрометированным и вынужден был искать убежища во Франции. С другой стороны, мы знаем, что Бальбо не был в числе зачинщиков или руководителей движения.

Время своего изгнания Бальбо посвятил немногим литературным работам чисто беллетристического характера, не замечательным ни в каком отношении. Из его записок мы узнаем, что он употребил эти годы на пополнение многочисленных пробелов, оставленных его слишком рано прерванным образованием. Он вознамерился посвятить себя преимущественно изучению итальянской истории с древнейших времен и собирал материалы для большого исторического сочинения. В свет он издал, однако же, только перевод Тацита.

Вот как он сам объясняет побуждения, заставившие его обратиться к изучению национальной истории:

«Бесполезно жаловаться на неудовлетворительность настоящего; надо уметь изменить его там, где оно зависит от нас. То же, что мы не можем изменить на деле, мы должны, но крайней мере, уметь удовлетворительно объяснить с точки зрения разумной и обыденной национальной политики. В стране, которая, подобно Италии, распадается на множество государств, хотя бы все эти государства держались представительной системы правления, – истинная национальная политика не может быть создана ни парламентскими ораторами, ни журнальными публицистами. Такую политику могут создать только писатели, глубоко изучившие политический механизм и умеющие собрать в одно стройное и строго обдуманное целое разрозненные результаты частных стремлений и исследований, многочисленные поучения, вытекающие из исторических примеров… Вы одни можете создать ее, молодые итальянские писатели, родившиеся в более счастливое время, чем мы, – в то время, когда вы не только можете свободно и беспрепятственно высказывать свои мысли, но когда перед вами уже ясно определилась цель, к которой вы должны стремиться. Прекрасная цель: свобода и независимость…

…Только то единичное или коллективное существование почтенно, которое неуклонно и настойчиво преследует какую-нибудь благую цель. Для всякой нации такой целью должна быть ее национальная политика…

Что касается собственно значения истории в подобном деле, то я весьма желал бы избежать той педантической склонности к преувеличению значения своего дела, которая вообще свойственна людям, долго занимавшимся одним предметом. Я не считаю историю за наилучшую школу для людей и для народов; я думаю, что из жизни непосредственно и те, и другие могут почерпнуть еще больше полезных уроков. Но где политической жизни нет (а Италия, в сожалению, находится именно в этих условиях), история дает единственную прочную основу для национальной политики… Политика не может основаться на одних теоретических соображениях, как бы хороши и глубокомысленны они ни были сами в себе. Для каждой страны политик всего прежде должен принять в расчет ее естественные условия: климат, почву, близость морей и пр. Затем, множество условий, созданных человеком, – как, например, крепости, дороги, каналы, портовые и большие города, в свою очередь становятся как бы естественными условиями. Точно также предки оставляют нам в наследство предания, нравы, воспоминания, имена, которые все привходят, как элементы, в сложное здание нашей исторической действительности. История есть как бы реестр, в котором помечены все эти условия и вытекающие из них отношения. Из нее мы узнаем, каким образом в различных случаях были приводимы в действие эти многосложные пружины, – эти естественные и искусственные элементы, – пассивные и активные силы страны…

…Я нахожу, что страна, не имеющая истории (как, например, Америка), находится в более выгодных условиях: у нее есть вовне люди и свежие силы, и нет освященных временем нелепостей и предрассудков; ее взоры, за неимением прошлого, устремлены только вперед. Но народ, который имеет историю и не знает ее, находится в самом невыгодном положении, какое только можно себе вообразить… Бесплодно было бы отрешаться от условий, среди которых слагается наше существование: надо владеть ими для того, чтобы из более разумного их сочетания сделать возможным лучшее будущее»[159].

Мы не побоялись привести эту длинную выписку, во-первых, потому, что она позволит нам впоследствии воздержаться от частых ссылок на разбираемого автора; во-вторых, и главнейшим образом, потому, что она, по нашему мнению, в значительной степени рисует литературный и интеллектуальный характер этого родоначальника и вождя той унитарной итальянской партии, за которой, в конце концов, осталась фактическая победа. Бальбо принадлежит к числу тех тяжеловесных и солидных натур, которых достоинство заключается не в разносторонности и богатстве мотивов и побуждений, не в размашистости и смелой самобытности мысли, а гораздо более в искренности и твердости убеждения, – в известной целостности, не допускающей разлада мысли и дела. Таким натурам ничто не дается легко; зато они крепко стоят за однажды добытое и, приняв один определенный строй, не изменяют его до самого конца своей жизни. Каков человек, таков и слог его: чуждый риторики и многословия, не лишенный известной глубины и некоторого оригинального сурового оттенка, Чезаре Бальбо очень поздно, т. е. уже более чем пятидесяти лет от роду, выступает на ту публицистическую дорогу, на которой он прославился; но зато он выходит на нее уже во всеоружии, твердо обозначив для себя самого не только свою главную цель, но и те чисто практические политические средства, при помощи которых он надеется дойти до ее осуществления. Этой своей законченности и определенности, не оставляющей ничего недосказанным, он обязан значительной долей своего успеха…