Ему не нравится, что после сока во рту остается пленка, как после холодного соуса для спагетти, и что он прилипает к глотке, будто рвота, которую он вынужден проглотить, ему даже не нравится, как сок сливается в его желудок и булькает в кишечнике, но формально это не еда, а ему полагается сегодня поститься перед вечерним потением. Все камни уже раскаляются в костре. К сумеркам они разогреются докрасна, готовые расколоться, если костровой не проявит осторожность, и – Гейб еще не сказал этого Кассу, и, наверное, не расскажет об этом Виктору Желтому Хвосту, который щедро выложил целую сотню за это потение, – но эти камни он взял из кругов от старого типи, которые нашел еще в августе в Дель Бонито. Следовательно, их раньше уже использовали другие индейцы. Ха. Может, от этого камни станут лучше, или раскалятся больше, или еще что-то.

Все пригодится.

Он не впервые устраивает потельню, но именно эту он организовал в честь друга, убитого всего один день назад.

А что касается того, что такого сделал Льюис, чтобы его застрелили, то это большая загадка. По мнению Гейба, он сошел с ума, женившись на женщине с волосами, как у Кастера[27], но благоразумно не говорит этого вслух… пока что. Пусть пройдет несколько месяцев. Несколько месяцев, и эту шутку будут повторять все обитатели резервации.

Лучшие шутки – те, в которых содержится некое послание. Предостережение. Предостережение о том, что надо оставаться дома. А не устраиваться на работу на почту и там свихнуться[28].

Именно это, возможно, и ждет Гейба, если папаша будет следить за каждым его шагом, будто Гейбу снова шестнадцать лет и он заходит сюда только для того, чтобы своровать все, что не заперто на замок.

– На переработку, – говорит папаша, имея в виду пластиковую бутылку, которую Гейб только что бросил в белое мусорное ведро у задней двери.

– О да, – отвечает Гейб, еще раз осматривая содержимое холодильника. – Индейцы ведь используют все части бутылки овощного сока.

Его отец ворчит, ставит «маузер» в угол у двери, ковыляет по линолеуму к мусорному ведру и лезет в него за прозрачной пластиковой бутылкой.

Гейб в отчаянии захлопывает холодильник.

– Сколько времени прошло с тех пор, как ты застрелил хотя бы мышь? – спрашивает он. – Это ружье просто стоит без дела. Ты это знаешь.

– Зачем ты это надел? – задает встречный вопрос папаша.

Черная бандана на руке Гейба у самого плеча завязана узлом снаружи, потому что тогда она больше похожа на головную повязку, только на предплечье.

Гейб выпрямляется в полный рост, он всегда чувствует себя настоящим традиционным индейцем, когда спина у него прямая, как шомпол, – ну, когда он выглядит так, словно ему в задницу воткнули палку.

– Ты слышал о Льюисе? – спрашивает он отца. – Ты его помнишь, Льюиса?

Папаша опускает голову, будто вставляет нужную запись в какой-то слот в своей голове, потом на его лице появляется стариковская ухмылка, и он говорит:

– Малыша Мериуэзера?

– Все еще не смешно, – тянет Гейб. – Дорожный патруль застрелил его вчера. Сюда, сюда и сюда, – и он изображает пальцами дырки от пуль на ходу.

Он смотрит на папашу, ожидая его реакции, но вместо этого тот спрашивает:

– Разве он уже однажды не умер?

– Что? Нет. То есть… ты имеешь в виду Рикки, папа, Рикки Босса?

– Босс Рибс Ричард, – отвечает папаша, сопровождая каждое имя гримасой.

– Льюис пытался наконец вернуться домой, – говорит Гейб.

– На распродажу перед Днем благодарения? – с улыбкой спрашивает папаша.

О да, до нее осталось меньше недели.

– И все носят такие повязки на руке? – спрашивает папаша, обхватив пальцами свой собственный бицепс на левой руке.

– Он был моим другом, папа. Касс тоже такую носит.

– Значит, только вы двое?

– Льюис уже давно отсюда уехал.

Папаша Гейба смотрит в окно кухни, может, на стену ближайшего соседнего дома. Кто знает, куда смотрит старик?

– Мыши зимой хоть выходят из норок? – спрашивает Гейб.

– Это ружье моего дяди Джерри, – отвечает папаша.

– Он за ним не вернется, папа.

– Он из него стрелял в луговых собачек, – продолжает папаша, тень улыбки приподнимает уголки его губ. – Но только в тех, кто носил немецкие шлемы.

Гейб отворачивается от отца.

– Его жена тоже умерла, – говорит Гейб. – Я имею в виду жену Льюиса.

– Он ее разделал на месте, – добавляет папаша.

Вот как. Значит, газетные заголовки циркулируют даже здесь, на Улице смертников. Замечательно. Прекрасно.

Идеально.

– Пока неизвестно, что произошло, – говорит Гейб.

– Мериуэзер… – произносит папаша, в свою очередь осматривая холодильник, наверное, проводит инвентаризацию, чтобы понять, что мог прикарманить Гейб. – Он как-то торговал мясом опоссума?

– Даже не знаю, зачем я к тебе зашел, – говорит Гейб, протискивается мимо папаши и толкает входную дверь, которую сам когда-то навешивал, в тот день, когда выпил порядочно пива. Не его вина, что она висит криво. У того, кто делал дверной короб, должно быть, не было угольника. Или виноваты те, кто заливал фундамент. Или тот, кому вообще пришло в голову сделать двери.

Он заводит свой грузовик и, не глядя, выезжает задним ходом, находит три целых зубца в трансмиссии, которые позволяют включить первую передачу, и прикладывает два пальца к голове, «пока», прощаясь с папашей, если тот вообще на него смотрит.

Миновав два дома, он поглаживает ружье Маузера, уткнувшееся носом в пол кабины со стороны пассажира. Папаша даже не заметил, как Гейб его стащил, когда протиснулся мимо него. Когда-то по решению суда, после обвинения в злоупотреблении наркотиками и алкоголем, его отправили на консультацию – совершенно ненужную, но это все-таки было лучше девяноста дней в тюрьме. И Ниш объяснил десяти маленьким индейцам в группе, что значит «добыть славу». Это именно то, что они все уже делают, знают ли они об этом?

На него смотрело двадцать скучающих глаз.

Чтобы «добыть славу», объяснил он, сопровождая свои слова жестами старых, даже древних рук для наглядности, чтобы добыть славу, надо было подбежать к своему злейшему врагу и просто легонько хлопнуть его ладонью, а потом убежать прежде, чем этот враг сможет как следует тебя чем-нибудь стукнуть.