— Отдай мой плащ, я принес тебе одеяло, — громко сказал Куизль.

Он просунул знахарке шерстяное покрывало, пока она, зябко ежась, стянула его плащ. Когда она схватила свернутое одеяло, Якоб почти беззвучно прошептал:

— Размотай незаметно в углу. Там бутылочка, выпей.

Марта взглянула на него вопросительно.

— Что там?..

— Не спрашивай, пей, — снова прошептал палач.

Стражник Андреас тем временем снова уселся на табурет возле двери. Опершись на пику, он с интересом оглядывался на них.

— Господа явятся в полдень, — заговорил Якоб уже громко. — И лучше бы тебе начинать молиться. — И добавил тихо: — Не бойся, это для твоего же блага. Доверься мне. Но выпей все и сразу.

Потом он отвернулся и стал спускаться по сырой лестнице в камеру пыток, чтобы все подготовить.

Двое мужчин сидели за бутылкой портвейна, но один из них пил с трудом. Он дрожал от болей, так что капли дорогого напитка падали на вышитый золотой парчой кафтан. Пятна, словно кровь, растекались по одежде. Со вчерашнего дня стало хуже, хоть ему пока еще удавалось скрывать это от других.

— Они сбежали от них, — сказал он. — Я так и знал, что ты только все испоганишь. Ты ни на что, вообще ни на что не годишься в одиночку.

По телу старика снова прокатилась волна боли. С большим трудом он смог совладать с голосом и просипел:

— Дело выходит из-под контроля.

Его правая рука царапала полированный хрусталь стакана. Нельзя сдаваться сейчас, останавливаться, только не теперь, когда цель так близка…

— Это может нас всех погубить, не только тебя или меня, а весь род, ты понимаешь? Наше имя навеки останется оскверненным!

— Ерунда, — ответил другой и откинулся на стуле. — Это же дети, кто им поверит. Хорошо, что все это дело с ведьмой затянулось. Сначала пусть дети уберутся, а потом можно и ведьму сжечь. Тогда нас никто и не подумает заподозрить.

Он встал и направился к двери. Дела не терпели отлагательства, иначе здесь всё вконец разорится. Здесь не хватало такого, как он. Такого, кто принял бы на себя управление. Они все его недооценили.

— А что с самим договором? — спросил старик, силясь выбраться из-за стола. — Им хорошие деньги заплатили!

— Положись на них, они справятся. Может, уже сегодня. — Он отворил дверь и вышел из комнаты.

— У них еще пять дней, — крикнул старик ему вслед. — Пять дней! Если дело не будет улажено, то я пошлю людей за убийцами! И сомневаюсь, что ты тогда получишь хоть геллер!

Он и договорить не успел, как его собеседник захлопнул тяжелую дубовую дверь. Теперь изнутри доносился лишь приглушенный крик.

— Через пять дней ты помрешь, — пробормотал он, зная, что старик не слышит его за закрытой дверью. — И если не дьявол тебя заберет, так я отправлю тебя в ад сам.

Когда он шел по балкону с роскошными резными перилами, взгляд его устремился над крышами домов к лесу, который темной и молчаливой стеной высился перед воротами. Его охватил страх. Этот человек по ту сторону стен — от него всего можно ждать. Что будет, когда детей не станет? Разве остановится? И не станет ли он сам следующей его жертвой?

Они явились ровно в полдень. Предваряли шествие четверо стражников, за ними следовали секретарь и трое свидетелей. Якоб Шреефогль был бледен лицом, он не спал целую ночь; жена то и дело вскакивала от кошмаров и принималась звать Клару. Кроме того, еще донимало похмелье после попойки с лекарем. Он не помнил точно, что именно тогда рассказывал Фронвизеру-младшему. Но ощущение складывалось такое, что говорил он вчера куда больше, нежели слушал.

Впереди него шел Михаэль Бертхольд. Пекарь привязал к поясу букетик из полыни, чтобы тот уберег его от колдовства. Что-то бормоча, он перебирал в руках четки. А когда вошел в тюрьму, перекрестился. Шреефогль покачал головой. Пекарь, видимо, уже винил Штехлин в том, что у него так часто подгорал хлеб и развелось столько мышей в пекарне. Если Штехлин превратится в пепел, а хлеб так и будет подгорать, он, скорее всего, начнет выискивать новую ведьму, подумал Шреефогль и сморщил нос. Резкий запах полыни не давал дышать.

Следующим внутрь вошел Георг Августин. Сын могущественного рода извозчиков напоминал Шреефоглю юного лекаря. Как и он, родовитый отпрыск был одет по последней французской моде. Бородка острижена, черные волосы гладко расчесаны, бриджи до икр великолепно скроены. Он озирался вокруг, и в зелено-голубых глазах застыло отвращение. Сын благородного рода к подобной обстановке не привык.

Когда шонгауцы заприметили из своей камеры, что явились благородные господа, они принялись трясти решетку. Георг Ригг все еще был бледен, но всхлипывать перестал.

— Ваше сиятельство, — крикнул он судебному секретарю. — Одно словечко…

— Что такое, Ригг? Кто-то пожелал дать показания?

— Выпустите уж нас. Жена со скотиной одна не управится, дети…

— Никто не выйдет отсюда до тех пор, пока не рассмотрят его дело, — перебил его Лехнер, не оборачиваясь. — Это касается и твоих дружков, и аугсбургца, запертого в амбаре. Закон един для всех.

— Но, ваше сиятельство…

Лехнер уже спускался по лестнице. В камере пыток было тепло, почти жарко. В углу стояла жаровня, и в ней сверкали раскаленные докрасна угли. В отличие от прошлого раза все было прибрано и стояло готовым. С потолка свисали новые тросы, смазанные тиски и клещи лежали на сундуке в нужном порядке. Посреди комнаты на стуле сидела Штехлин в разорванной одежде. Гладко обритая голова ее клонилась вперед. Позади женщины со скрещенными руками возвышался палач.

— Ну, Куизль, как вижу, все готово. Хорошо, очень хорошо, — сказал Лехнер, потер ладони и занял свое место. Свидетели расселись по правую руку от него. — Тогда начнем. — Он повернулся к знахарке, которая никак не отреагировала на их приход. — Штехлин, ты меня слышишь?

Знахарка и головы не подняла.

— Я спрашиваю, слышишь ли ты меня?

Марта так и не шевельнулась. Лехнер подошел к ней, приподнял ее лицо за подбородок и хлестнул по щеке. Только тогда знахарка наконец открыла глаза.

— Марта Штехлин, ты знаешь, зачем ты здесь?

Она кивнула.

— Хорошо, и все-таки я поясню еще раз. Ты подозреваешься в ужасном убийстве детей Петера Гриммера и Антона Кратца. Помимо этого ты, вероятно, прибегнув к помощи дьявола, похитила Клару Шреефогль и одновременно подожгла склад.

— А мертвая свинья у меня в сарае? Как же мертвая свинья? — Михаэль Бертхольд вскочил со своего места. — Еще вчера она каталась в грязи, а сегодня…

— Свидетель Бертхольд, — вскинулся на него Лехнер. — Вы будете говорить, только когда вам дадут слово. Сейчас мы выясняем нечто более важное, нежели дохлые свиньи, — судьбу любимых всеми нами детей!

— Но…