Я попал в беспробудную пробку на автостраде между Фрейбургом и Карслсруэ, ближе к Карлсруэ; вдруг вспыхнули аварийные огни идущих впереди машин; вдруг начали тормозить эти машины, надеясь не наехать друг на друга; страшно быстро – и страшно медленно, как в кино, приближались ко мне красные фары впереди тормозящего «Вольво», так же медленно, так же быстро – капот и звездочка, в зеркальце, идущего позади «Мерседеса»; еще не совсем я остановился, а уже так ясно и ярко, как если бы это сейчас происходило, снова происходило, вспомнил гибель моей первой машины, красного маленького «Фольксвагена», вот в такой же пробке на автостраде Нюрнберг – Мюнхен, давным-давно, в 1995 году, и как я тогда вышел из этого смятого «Фольксвагена» на мокрый асфальт, посреди баварских полей, засаженных хмелем, удивляясь, что жив. Здесь хмеля не было, никто ни в кого не врезался. Была долина Рейна, были луга, красные крыши далекой деревни, еще дальше, по правую руку, нежные, осенне-дымчатые очертанья Шварцвальда. Пока мотор не выключен, в пробку еще не веришь. Наконец все стихло, все замерло; появились первые люди на автостраде, выходившие из своих машин разузнать, что случилось, увидеть что делается впереди. Было тихо той особенной тишиной, какая бывает во время очень большой пробки; тишиной почти осязаемой в местах, привыкших к гулу и грохоту. Когда машины молчат, молчание их укоризненно. Немотствующие монстры, обиженные чудовища. Ничего не скажу вам, рычать даже не буду… Еще не мог я поверить, что Боба нет; как так – нет? Боба, с его светящейся сединой, светлым взглядом? Как поверить в это? В это невозможно поверить! Как банально это звучит. А ведь это правда, я думал. Мы говорим так, потому что не верим, потому что верить отказываемся. Мы не хотим верить; наше неверие – форма сопротивленья… Я собирался свернуть у Карлсруэ на Штутгарт, заехать в Тюбинген к Рольфу-Дитеру М., двухметровому философу, когда-то рассказавшему мне о разоблачительной книге Брайена Виктории; я включил айфон, чтобы сообщить ему о своем не-приезде; не долистав до него, обнаружил в списке сохраненных мною телефонов номер Ирены; она ответила сразу же, как будто сидела у аппарата, ждала моего звонка. Да, Боб был один в машине, и я догадываюсь, наверное, почему. Нет; почему же? Потому что никакая это была не авария, проговорила Ирена со своим мягким польским акцентом, es war kein Unfall. Откуда она знает? почему она думает? Она ниоткуда не знает, но она знает, она просто знает это, вот и все, она уверена, он покончил с собой. Ну нет же, Ирена, сказал я, не может этого быть. Это именно так, она знает. А полиция что думает по этому поводу? Полиция думает, что он заснул, потерял управление и врезался в бетонный барьер, отделявший его полосу от встречной. А она знает, что он нарочно врезался, она давно предчувствовала что-то подобное, после всего, что случилось. После той гадкой, мерзкой, подлой истории с Барбарой… А Виктор? А что Виктор? Виктор пропал? Нет, Алексей, не болтай чепухи! Она видела Виктора недавно, на прощании с Бобом. Где? В крематории. В крематории?! Да, в крематории, говорила Ирена со своим мягким акцентом, как будто удивляясь моему удивлению. А я не удивлялся, я ужасался. Она видела его в крематории, она видела его в дзен-до, во время всех церемоний… Ясуко улетела с урной в Америку… Не уберегли они Боба, помолчав в трубку, сказала Ирена, а он… он так нуждался в них, так страдал после всего, что случилось. Слишком много подонков на свете. Он покончил с собой, она знает. А что думают другие, что думает Вольфганг? Какое дело ей, что думает Вольфганг. А Виктор? Виктор найдется.

Передо мною в пробке стояло все то же «Вольво», темно-синее, длинное, с желтым люксембургским номером (дорогое и новое, как все машины с люксембургскими номерами); вышедший из него господин в коричневом вельветовом пиджаке и желтых ботинках отправился по ходу замершего движения вперед, довольно решительно; его спутница смотрела ему вслед, словно спрашивая себя, как и я себя спрашивал, куда он так решительно направляется; оказалось, что к пешеходному мостику, через несколько машин от нас перелетавшему через автостраду; наверное, полагал он, что в тени мостика, хотя и там все было отлично видно, справить нужду приличнее, чем просто у обочины, на голом месте; возвратившись, он кивнул мне почти панибратски: так и так, мол, знай наших. Люди все же довольно странные существа… Полька Барбара, с которой осенью 2004 года я познакомился у Боба на вечеринке, которую привела туда Ирена, в чем после нередко раскаивалась, и которая после той вечеринки у Боба сделалась дзен-буддисткой завзятой, непреклонной, не пропускавшей ни одного дза-дзена, вечернего или утреннего, ни одного сессина, где бы ни происходил он, в Нижней Баварии или не в Нижней Баварии, соперницей Виктора в непреклонности, непоколебимости, аскетической страсти, – вот эта самая полька Барбара, белокурая Барбара, с ее белой джинсовой курточкой, мешавшей всем, попадавшейся всюду, с ее фальшиво-искренними, огромными и восторженными глазами, – вот эта самая Барбара, через – сколько? – восемь лет после своего появления на упомянутой вечеринке, в жизни Боба и сангхи, то есть совсем недавно, летом или, может быть, в начале осени 2012 года, обвинила Боба в попытке ее, Барбару, изнасиловать, подала на него заявление в полицию, в результате чего Боб был арестован, продержан почти месяц в тюрьме, затем выпущен. И потому выпущен, до всякого суда, рассказывал мне впоследствии Виктор, что восторженно-белокурая Барбара безнадежно запуталась в своих показаниях: утверждала поначалу, что Боб приехал к ней и пытался у нее дома повалить ее на диван, потом, когда выяснилось, что Боб в день, ею указанный, никак не мог валить ее на диван, потому что его и не было во Франкфурте, не было даже в Кронберге, принялась рассказывать, что это произошло в совсем другой день, она-де слишком возмущена и взволнована, чтобы помнить какие-то дни и даты, смотреть в календарь, не до того ей после пережитого ужаса, а дело было во вторник, во вторник, а не в четверг, она перепутала, пускай ее простят и поймут; когда же выяснилось, что и в указанный вторник этого никак быть не могло, потому что в тот вторник она сама ходила в гости к их общей с Иреной, тоже польской, подруге, о чем подруга немедленно уведомила следствие, попыталась вторник превратить в понедельник, а потом и вовсе начала утверждать, что все происходило не у нее дома, но в дзен-до, где она оставалась одна с Бобом после дза-дзена, и если не в этом франкфуртском дзен-до, где оранжерейные окна препятствовали интимностям (на что ей и было указано дотошным следователем, осмотревшим место предполагаемого происшествия), то уж точно и много раз в буддистском центре в Нижней Баварии, где она с Бобом оставалась одна каждый день для докусана во время сессина (следователь, наверно, записывал), а если до сих пор представляла дело иначе, то потому лишь… она так и не сумела объяснить почему. Барбара, когда Боба выпустили, уехала в Польшу. Все-таки сангха после этого удара уже не оправилась. Меня поразило, я помню, сколь многие, и сколь давние, ученики и ученицы Боба поверили этой Барбаре, хотя при одном взгляде на нее было ясно, что верить ей нельзя ни в чем, никогда. Виктор не поверил ей ни на грош, о чем и сообщил мне, рассказывая всю историю, заодно заметив, в скобках, что уж он-то знает ее, эту Барбару… Не поверила ей и Ирена, тоже, очевидно, хорошо знавшая свою компатриотку, с которой за прошедшие после той памятной вечеринки годы она, Ирена, по ее же словам, решительно раздружилась. Все поддержавшие Боба (Ирена, Виктор, адвокат Вольфганг, тихий Роберт, Джон с серебряною соплею) показали на следствии, что никакого изнасилования и даже попытки изнасилования не было, потому что быть не могло, что все это, как выразилась Ирена (уж не знаю, понятая или не понятая франкфуртскими полицейскими), просто выдумки, достойные жены Потифара, что вовсе не Боб покушался на Барбару, но Барбара несколько лет подряд преследовала Боба своей истерическою любовью, чему она, Ирена, все эти годы была возмущенной свидетельницей.