Каждый вечер я возвращаюсь домой за два часа до комендантского часа. Я вызвалась работать в магазине на два дня больше и даже не заикаюсь о зарплате восемь долларов в час. Хана не звонит мне, я не звоню Хане. Я помогаю тете готовить ужин и добровольно мою посуду. Грейси ходит в летнюю школу, она только в первом классе, а уже говорят, что ее надо оставить на второй год. Каждый вечер я сажаю ее себе на колени и помогаю преодолеть домашнее задание. Я шепчу ей на ушко, умоляю начать говорить, сосредоточиться, слушать внимательно и в конце концов умудряюсь убедить ее написать в тетрадку с домашними заданиями половину ответов. Спустя неделю еще один груз падает с моих плеч: тетя уже не смотрит на меня с подозрением, когда я вхожу в дом, и не требует отчета о том, где я была, — она снова мне доверяет. Было не просто объяснить ей, почему это вдруг мы с Софией Хеннерсон после большого семейного ужина решили поплавать в океане, причем в одежде. Еще сложнее было объяснить, почему, когда я вернулась домой, я была бледная и стучала зубами от холода. Одно могу сказать точно — тетя не поверила моему вранью. Но со временем она перестает напрягаться в моем присутствии и уже не смотрит на меня как на дикое животное, способное в любой момент вырваться из клетки.

Проходят дни, тикают часы, секундная стрелка движется вперед по принципу домино. Жара становится невыносимой, она ползет по улицам Портленда, пирует на свалке, и город начинает пахнуть как гигантская подмышка. Стены домов в испарине, троллейбусы содрогаются от кашля. Возле муниципальных зданий каждый день собираются люди, они надеются хоть ненадолго попасть в поток холодного воздуха, который вырывается из автоматических дверей всякий раз, когда в здание входит или выходит регулятор, политик или охранник.

Я вынуждена прекратить бегать. Когда я в последний раз бегу полный круг, ноги сами несут меня на Монумент-сквер мимо Губернатора. Солнце стоит высоко в раскаленной добела дымке, четкие силуэты домов на фоне синего неба похожи на ряд металлических зубов. К тому времени, когда я добегаю до статуи, мне уже нечем дышать, а голова идет кругом. Я хватаюсь за руку Губернатора и подтягиваюсь на пьедестал. Металл обжигает, а мир раскачивается, как на качелях, и повсюду зигзаги ослепительного солнечного света. Я смутно понимаю, что надо спрятаться в тень, но мозги у меня не работают, и я просовываю пальцы в пустой кулак Губернатора. Не знаю, что я ищу. Алекс сказал, что записка, которую он оставил там для меня, давно превратилась в разбухший от влаги бумажный комочек. Расплавившаяся от жары жевательная резинка липнет к указательному и большому пальцам, но я не обращаю на это внимания и продолжаю ощупывать внутренности кулака статуи. И наконец прохладный, сложенный вчетверо кусочек бумажки проскальзывает ко мне в ладонь. Записка.

Я почти ничего не соображаю, когда разворачиваю ее, к тому же у меня нет уверенности, что записка от него. Руки у меня трясутся. Я читаю:

Лина.

Мне очень жаль. Пожалуйста, прости меня.

Алекс

Не помню, как добежала домой; когда тетя нашла меня в коридоре, я была в полубессознательном состоянии и бормотала что-то бессвязное. Тетя, чтобы сбить жар, укладывает меня в ванну со льдом. Когда я наконец прихожу в себя, записки нигде нет. Наверное, я выронила ее, пока бежала. Меня это радует и одновременно расстраивает. Вечером на установленном на Чепмэн-билдинг электронном табло температура сто два градуса[2]— рекорд этого лета.

Тетя запрещает мне бегать до конца лета. Я не спорю. Я сама себе не доверяю, я не уверена, что ноги не вынесут меня снова на Монумент-сквер к Губернатору, или на Ист-Энд-бич, или к лабораториям.

Приходит уведомление о новом дне эвалуации, и я все вечера репетирую перед зеркалом ответы. Тетя настаивает на том, чтобы снова сопровождать меня в лаборатории, но Хану я там не встречаю и вообще не вижу знакомых лиц. Даже четверка эвалуаторов, эти плавающие овалы лиц, плоские, как карандашный рисунок, оттенки коричневого и розового, — все другое. На этот раз я не боюсь. Я вообще ничего не чувствую.

Я отвечаю на все вопросы именно так, как следует отвечать. Когда меня спрашивают, какой мой любимый цвет, на какую-то крохотную долю секунду в моем сознании возникает картинка — небо цвета отполированного серебра, и мне кажется, что я слышу, как кто-то тихо шепчет мне на ухо: «Серый».

Я говорю:

— Синий.

И все улыбаются.

Я говорю:

— Я бы хотела изучать психологию и социальное регулирование.

Говорю:

— Я люблю слушать музыку, но не очень громко.

Говорю:

— Определение счастья — безопасность.

Улыбки, улыбки, улыбки, все обнажили зубы в улыбке.

Ответив на все вопросы, я иду к дверям. Мне кажется, что боковым зрением я вижу какой-то движущийся силуэт. Я бросаю быстрый взгляд на галерею. Там, естественно, никого нет.

Два дня спустя мы получаем результаты тестов — пройдены. Финальная оценка — восемь. Тетя обнимает меня впервые за многие годы, дядя неловко хлопает по плечу и дает за ужином самый большой кусок цыпленка. Даже Дженни, похоже, под впечатлением. Грейси бодает головой мою ногу, я отступаю и говорю ей, чтобы она перестала. Понятно, что она расстроена из-за того, что я оставлю ее.

Но такова жизнь, и чем быстрее она это поймет, тем лучше.

«Список одобренных кандидатов» я тоже получила, в нем указаны имена и статистика — возраст, баллы, интересы, рекомендованная карьера, перспективы заработка. Все аккуратно отпечатано на белом листе бумаги с гербом Портленда. Ну хоть Эндрю Маркуса там нет. Мне знакомо только одно имя — Крис Макдоннел. Это рыжий парень с торчащими, как у кролика, зубами. Я знаю его только потому, что однажды в прошлом году, когда я играла с Грейси на улице, он начал дразнить нас «тормоз и сиротка». Я, даже не задумываясь, что делаю, подняла с земли камень, развернулась и бросила его в сторону Макдоннелла. И попала в голову. В одну секунду его глаза съехались к переносице и разъехались в стороны. Он поднес руку к голове, а когда убрал, пальцы у него были в крови. Я потом несколько дней боялась выйти из дома, я боялась, что меня арестуют и бросят в «Крипту». Мистер Макдоннел — владелец мастерской техобслуживания и плюс к этому волонтер-регулятор. Я была уверена, что после того, что я сделала с его сыном, он обязательно на меня донесет.

Крис Макдоннел. Финнис Джонстон. Эдвард Ванг. Брайан Шарфф. Я смотрю на эти имена так долго, что буквы начинают меняться местами и список превращается в какую-то тарабарщину.

В середине июля за семь недель до процедуры приходит пора принять решение. Я расставляю кандидатов в произвольном порядке и присваиваю им номера — первый Джонстон, второй Макдоннел, третий Шарфф, четвертый Ванг. Ребята тоже пронумеруют кандидатуры в своих списках, а уж эвалуаторы постараются свести все к оптимальному результату.

Через два дня приходит официальное уведомление — я проведу остаток жизни с Брайаном Шарффом. Его хобби — «смотреть новости» и «фэнтези-бейсбол», он планирует работать в «гильдии электриков» и может рассчитывать на «зарплату сорок пять тысяч долларов», которой должно хватить на «содержание двух-трех детей». Мы обручимся осенью, перед моим поступлением в региональный колледж Портленда, и поженимся, когда я его закончу.