Я вошла также в еврейскую студенческую среду, там были и мои земляки из Вильно. Они не уставали и не переставали вести свои бесконечные споры и дискуссии о национализме и интернационализме, социализме и сионизме. По-видимому, найти путь назад к своему народу дело очень трудное и требует не только внешнего решения и выполнения, но и внутренней готовности. Русскому народу не нужно было «возвращаться домой», они были у себя дома. Им только нужно было решиться на переворот, на уничтожение царизма, и не удивительно, что за границей хозяйки тех квартир, где обычно жили русские студенты, не понимали и спрашивали: «О чем вы так волнуетесь, что целые вечера и ночи напролет не даете спать соседям, спорите, кричите и ведете себя, как варвары?»

Русские студенты подготавливали себя душевно для политического и социального переворота, мы, евреи, — еще и для национального: мы должны были вернуться к своему народу, от которого мы ушли, и к своей стране, которую мы потеряли две тысячи лет назад. Но все это я осознала значительно позже, тогда мне самой казалось, что наши дискуссии и неистовства утрированы, что мы просто слишком нервны из-за преследований и потому увлекаемся словами.

* * *

В этих студенческих кружках я познакомилась с Марком. Он начал меня обрабатывать. Марк Натанзон[158] был [виленским] сионистом, для него Палестина была не далекая азиатская и чужая страна, он реально готовился туда поехать, быть там врачом. Марк начал выкорчевывать из меня последние сомнения и возражения против сионизма. Целый год у нас велась дискуссия.

Сионизм не гармонировал с моими почти анархическими взглядами против власти, против религии, против национального шовинизма и «узости». Когда мы ехали с Марком на каникулы обратно в Вильну, мы договорились до логического конца и тут же спохватились, что один из нас должен будет уступить, если он не хочет потерять другого.

И уж конечно это не мог быть Марк.

Этот мой роман не мог кончиться, как все предыдущие, о которых мне говорили: «Вы не способны любить, у вас рентгеновский аппарат в голове, вы видите все отрицательные стороны человека; вы не способны прощать, но жизнь вам отомстит, у вас и в будущем не будет прошлого».

Марк не успокоился, пока я не сложила оружие и не подписалась под всеми его взглядами и стремлениями. Раньше всего я должна была научиться еврейскому языку (слово «древнееврейский» было вычеркнуто из нашего лексикона[159]).

Я была рада и счастлива, что кончились все мои сомнения, что я, отрицавшая голус из чисто эстетических соображений, смогу готовиться к новой жизни, буду строить новую страну, не должна буду жить, как мои родители, в атмосфере унижения, нищеты духовной и, как все евреи «в черте», — в материальной и физической борьбе за право дышать воздухом на чужой земле. В черте оседлости было душно, вне черты — еще хуже, в гетто евреи хоть не знали преследования. В Москве и Петербурге они должны были ассимилироваться и скрывать свое еврейство. И проблема языков — иврит и русский или идиш — все это отпало: мы поедем туда — туда — где померанцы зреют[160].

Марк снабжал меня сионистской литературой, брошюрами и книгами, и я сделалась правоверной сионисткой. Я заплатила первый раз свой шекель за право выбирать на сионистском конгрессе[161].

Я до сегодняшнего дня благословляю Марка не столько за то, что он пробудил во мне женщину и научил любить, сколько за то, что он спас меня от самой себя, сильной рукой и убеждением и верой — дал мне цель в жизни. Благодаря ему кончились все колебания и сомнения, и пессимизм, и скептицизм, которые отравляли мое детство и молодость. Я начала думать, не лучше ли мне перейти на медицинский факультет, для того чтобы слить наши профессии и работу вместе, но тут Марк проявил мало сочувствия: я нравилась ему такой, какой была, я должна быть учительницей в Палестине, а работа в клиниках, вивисекция и болезни, по его мнению, мало мне подходили. Я подозреваю, что он не хотел откладывать нашу свадьбу на пять и больше лет[162], и это была главная причина его доводов против медицины для меня.

Моя мать была в ужасе, что я так рано хочу выйти замуж, да еще за человека материально не устроенного. Мой отец считал нас безнадежно сумасшедшими с этими палестинскими планами: зачем ехать в какую-то Азию, без удобств, без воды и электричества, как он слышал, без удобных квартир и прислуги, когда здесь, в Вильне, есть собственные дома и все, что нужно людям. Он боялся снова потерять своего единственного ребенка.

Мачеха была сердита и разочарована: она «вскормила на своей груди змею», план соединения капиталов не удался. Это была неблагодарность с моей стороны. Единственно, кто был доволен и потирал руки радостно, был мой дедушка: «Шутка сказать! Без свахи, шадхоним, без приданого — выходит замуж за доктора, а в Палестину он сам [дедушка] охотно к нам приедет „умирать“». Дедушка сам был пионер и понимал всякий самостоятельный и новый шаг в жизни. Он не уважал своих сыновей за то, что они были «богатые сынки».

* * *

Мы повенчались без всяких церемоний и послали всем телеграммы. Поздравления пришли довольно прохладные, особенно мама была недовольна: сама молодая жена и мать, она могла скоро превратиться в бабушку. И хотя мой отец будировал, он не отказался мне помогать до окончания университета, а дедушка определенно от времени до времени посылал мне деньги и подарки.

Родственников Марка я знала мало, брат его эмигрировал в Америку, но мать его жила в маленьком городке под Вильной[163], и мы к ней ездили каждый раз, когда у нас была возможность и свободная неделька. Она была чудесная женщина, простая, хозяйственная, набожная всей душой, еврейская крестьянка. Если бы мы знали Палестину, как мы ее знаем теперь, мы не должны были оставлять ее в Польше, а взять с собой и устроиться в колонии — она была настоящим материалом для такой колонизаторской работы. Но все приходит слишком поздно.

В 1913 году мой муж устроился врачом в Вильне. Летом мы решили вместо свадебного путешествия и свадьбы, на которой мы себе сэкономили, , поехать на сионистский конгресс в Вену[164].