не считалось и за это преступление судьи много не давали — лет шесть, может быть, семь, и не более того… В то же время за убийство курицы могли посадить, например, на пятнадцать лет, за хранение наркотиков дать сорок лет и так далее.

Суровые, в общем, были законы, от них хотелось чесаться, как щенку, угодившему в облако комаров. Если чесаться, сбивать с себя кровососов, вертеться, как подстреленный, не будешь — погибнешь. Погибать Москалеву не хотелось — рано еще.

На поверке он услышал свою фамилию, произнесенную с жутким акцентом, как делал это Васкес:

— Москалиа-офф!

На этот полугортанный, полунедоуменный, — слишком уж непривычной была фамилия для местного языка, — не очень громкий выкрик он и отозвался.

Тюремная жизнь началась. Чем она закончится, было неведомо ни одному человеку на свете: ни Серхио Васкесу, ни самому Москалеву, ни тем, кто засунул его в эту тюрьму…

После поверки принесли еду. Еда принадлежала к разряду не самых лучших блюд, существующих в мире, но все-таки это была еда.

Геннадии взялся за блюдо и в ту секунду услышал предупреждающий окрик старшего:

— Русо, стоп!

Вопросительно глянув на бородатого предводителя, Геннадий поставил миску на колченогий, исцарапанный ножами стол, и какие только фамилии ни присутствовали на этом "холсте", а уж что касалось имен, то здесь были выцарапаны имена всех народов мира, кроме, пожалуй, тех, кто жил в России. Это наводило на определенные мысли: то ли русских тут не любили, и Пиночет сыграл здесь не последнюю роль, то ли не знали, кто в России живет или даже вообще не слышали об Иванах, Фаридах, Давидах, Гафурах и Сергеях с Семенами.

Старший аккуратно, двумя пальцами приподнял миску, понюхал ее, прищурил один глаз, опять понюхал еду, затем поменял глаза, прищурил другой зрак и отрицательно покачал головой. Вид у него сделался скорбным.

— Не надо, русо, не ешь это, — произнес он шепотом, словно бы боялся, что кто-то подслушивает его.

— Почему?

Бородатый предводитель показал ему согнутый крючком палец:

— Вот что будет… Не ешь, русо! Лучше выпей герба-мате, а я пока чего-нибудь соображу…

Через десять минут Геннадию дали новую тарелку. В ней была такая же еда — бобы с мелкими кусочками печенки, и все-таки это была другая еда… Предводитель камеры ткнул пальцем вверх:

— Это можешь есть без опасений. Мужчиной останешься.

Для капитана дальнего плавания Москалева, человека семейного, это было важно.

Утром, после тяжелого тревожного сна, полного каких-то странных, по-червячьи извивающихся фигур, вспышек света и колючих, с торчащими во все стороны иголками теней, Москалева разбудили, передали две пачки сигарет и две банки рыбных консервов, украшенных алюминиевыми кольцами, похожими на те, которыми выдергивают чеку у гранаты. Геннадий изумленно вскинул голову:

— От кого это?

Старший внимательно посмотрел на него.

— Ты не знаешь?

— Нет.

— Ладно, — сказал старший, — я узнаю, кто твой благодетель, и скажу тебе. — Он подбадривающе подмигнул. — Ты только держись, парень, держись и не кисни. — Прошел к своей кровати, на которой лежал толстый матрас, и повалился на него.

Днем он сообщил имя благодетеля.

— Его зовут Эмиль Бурхес.

Теперь все стало понятно: Бурхес специально посадил его, чтобы завладеть дармовым имуществом, оставшимся без хозяина. Когда Геннадий выйдет из тюрьмы, катеров на внутреннем рейде порта Сан-Антонио уже не будет. Москалев был готов биться об заклад — так оно и случится.

Господи, до чего же все-таки отвратительна и так нежеланна и недорога жизнь! Что он скажет своему владивостокскому начальству? Сможет ли найти подходящие слова?

Тошно было Москалеву. Он почувствовал, как горло ему перехватило что-то жесткое, чужое, рождающее невольное онемение, будто он получил известие, что у него умерла не только мать, но уже умер и отец. Хотелось заплакать.

Но плакать было нельзя: можно раскиснуть и потерять всякое желание сопротивляться. Хуже этого может быть лишь какая-нибудь неизлечимая зараза.

39

Чтобы удержаться на плаву, не раскиснуть окончательно, не опуститься на четвереньки — унизительная поза! — он вспоминал свое военное прошлое. Все-таки в ту пору все было иначе, — и не только у него, — всегда можно было рассчитывать на помощь, и она приходила обязательно, да и сами моряки мух не глотали и рты широко не открывали, а действовали и вытаскивали сами себя (буквально за волосы) из сложных ситуаций, и, если неожиданно навалилась беда, сопротивлялись до конца, старались скрутить ей голову. Иногда справлялись сами, иногда им помогали — всякое бывало.

Как-то в бухте Провидения они застряли на берегу, в поселке. Москалев и Нозик. Дело было молодое и по молодости довольно безалаберное. Впрочем, об ответственности Москалев совсем не думал, даже не предполагал, что его могут отчитать, наказать… Но капитан заряженного на военную службу танкера Никитенко Виктор Васильевич был человеком суровым и так мог обработать незатейливыми словами провинившегося, что у того уши закручивались в рогульки, а бескозырка сама по себе съеживалась и превращалась в тряпку, которой в кубрике протирают стол.

Отпуская подчиненных на берег, Никитенко предупредил, что в девятнадцать ноль-ноль подойдет баркас и всех находившихся в увольнении доставит на борт — танкер их стоял в глубине бухты, на рейде. Тот, кто опоздает, пусть ищет ночлег на берегу, ночует с моржами на их теплом лежбище, либо с воронами где-нибудь на чердаке. Впрочем, ворон в бухте Провидения не было, слишком суровый здешний климат не нравился им.

Предупредил Никитенко и Москалева с Нозиком — в девятнадцать ноль-ноль как штык быть на причале у баркаса.

Бравые мореходы дружно притиснули ладони к вискам:

— Есть в девятнадцать ноль-ноль быть на причале!

Но молодость есть молодость, — загуляли, опьяненные тем, что под ногами у них была твердая надежная земля, а не зыбкая палуба, коварно уползающая из-под каблуков то в одну сторону, то в другую, опоздали к баркасу на десять минут, баркас уже ушел. Без них, зар-раза, ушел…

И до утра больше уже ничего не будет. Если только тюлень подплывет и предложил свою спину вместо такси. В общем, ситуация сложилась хреновая. Ночевать на берегу нельзя, ночью мороз ударит — обязательно ударит, поскольку стояла поздняя осень и трескотун ни одной ночи не пропускал… Что делать?

Проситься к кому-нибудь на постой? Это вряд ли. Боря Нозик скис, повесил голову, а Москалев держался бодро. Прикинул на глаз — сколько там до родной посудины будет, далеко ли? Выходило: примерно пять кабельтовых, что-то около километра.

— Давай вплавь, — сказал он Нозику.

— Ты чего? Потонем. Холодно!

— Будет еще холоднее. Не потонем! Нам тонуть нельзя — капитан заругает, — проговорил Москалев упрямым голосом. — Да и ночью