на берегу насмерть можем замерзнуть, сегодня температура опустится ниже минус пяти градусов… Понял, Борька?

Это Борька понял. Москалев передернул плечами и вошел в воду первым, Нозик следом. Несколько метров дна были мелкими, хотя, честно говоря, тут от самого уреза воды должна пойти вниз глубина — ведь здесь к берегу постоянно подходят всякие катера, баркасы, барки, буксиры, размывают дно винтами, должно быть глубоко, но глубоко не было.

Поначалу холода Геннадий не почувствовал — одежда прилипла к телу плотно, плотнее обычного, стала ощущаться и, видать, именно это создало ощущение малого тепла (большого тепла на северных широтах не бывает вообще, это можно найти лишь где-нибудь в Африке, в Сахаре или на берегу Красного моря), но потом картина стала меняться. Тепло исчезло совсем, оно быстро, слишком быстро растворилось в холоде, который в несколько минут так обволок тело, что Москалев даже не мог сопротивляться. В нем словно бы что-то надломилось внутри, вот ведь как.

На плаву он приподнял голову, увидел впереди высокий борт танкера, выплюнул изо рта горькую воду и заработал руками изо всех сил — до судна, ставшего ему после окончания мореходной школы родным домом, было еще плыть да плыть.

Нозик, барахтавшийся позади, устало захрипел, выбил из себя вместе со струей воды:

— Я больше не могу… Все, Гена!

— Держись, Боря, плыть до танкера осталось немного.

Он врал — плыть осталось не немного, а много, они и половины еще не одолели.

— Не могу…

— Держись, Борька! Тяни! — прохрипел Москалев, хотя прекрасно понимал, что не только Нозик, но и сам он уже не тянет, совсем не тянет. — Из шкуры выворачивайся, но тяни, — плюясь водой, прогоняя мрак, подступавший у нему, выдавил Москалев из себя напоследок и сделал несколько отчаянных гребков, отрываясь от напарника.

— Э-эй-сь, Генка! — с трудом выплюнул изо рта соленую воду Нозик. — Я уже совсем не могу.

— Плыви через "не могу", — единственное, что мог сейчас прохрипеть Москалев, он ведь сам едва держался, находился, что называется, на краю — вот-вот пойдет на дно бухты.

— У меня не получается, Ген, — выбулькнул из себя Нозик, — сил нету… Все!

— Хватайся за мое плечо — вдвоем выплывем.

Нозик ухватился за Геннадия, только не за плечо, а за шею и разом погрузил напарника в воду. По самую макушку. А потом и еще глубже, поскольку Борька отпустить своего друга не захотел. Москалев чуть не захлебнулся от такого дружеского объятия.

Захлебнуться окончательно, слава богу, не захлебнулся, но в глазах у него потемнело так, что Москалев даже видеть перестал.

Когда очутился на поверхности волн, то и борта своего танкера, спичечной коробкой прыгавшего на горизонте, уже не видел, как не видел и нескольких тусклых звезд, облагодетельствовавших в тот вечер небо. Все смыла усталость, хмель, цепко сидевший в теле (чего греха таить, они с Борькой в тот день выпили в чукотской "чайхане"), слабость, сковавшая ноги и руки после сытого обеда со свежей жареной олениной, и он вместе с Борькой, продолжавшим сдавливать его шею, на поверхности волн не удержался и пошел на дно. Финита! Слышал только, как воздушные пузыри булькали около самого уха и стремительно уносились вверх.

…Очнулся он около костра, совсем рядом с ним трепетал, щелкал искрами знойный огонь, извивался, скручивался в кудрявые хвосты, стремился унестись в небо, но это у него не получалось, Москалев подумал, совсем не огорчаясь обстоятельствам, в которых он оказался сейчас, что прибыл на тот свет… Скоро он увидит родных людей, умерших раньше него, все тяготы, сидевшие в нем, сложит в кучку у святого порога… А когда не станет земного бремени, на душе будет легче.

Тут до него донесся знакомый звук — волна всадилась в берег и, подцепив целое беремя мокрой гальки, поволокла с собой. Не может быть, чтобы на небесах существовал этот привычный, очень банальный звук. Он не небесный, нет, он земной, совсем земной… Только на берегу океана его и можно услышать, больше нигде. Не выдержал Геннадий, приподнялся, подставив под себя локоть, и тут же увидел около своего лица стакан с захватанными краями, наполненный водкой.

Следом в поле его зрения возникла чья-то коричневая рука с зажатым в пальцах куском запеченного на огне мяса. Мясо пахло рыбой, значит, это было мясо морзверя, скорее всего, — лахтака. Мясо лахтака чукчи любят. Как и мясо моржа. Мясо кита тоже очень любят.

Геннадий потянулся ртом к стакану, рука невидимого человека наклонила посудину, и желанная жидкость сама протекла внутрь, оживляя остывший, придавленный холодом организм. Следом во рту у него оказался кусок мяса.

Вкусно было. Вкуса водки Геннадий не почувствовал, а вот во вкусе мяса разобрался хорошо.

Оказывается, свидетелями "геройского" заплыва двух матросов оказались чукчи, которые на оморочках приплыли в Провидение на ярмарку, привезли разные сувениры, поделки из моржовой кости и оленьего меха, нарядные шкуры и декоративные коврики, расшитые бисером, подстилки под ноги, украшенные кожаными аппликациями, головные уборы из пыжика и бытовую мелочь — в общем, те товары, которые можно было продать пассажирам пароходов, заворачивавших в бухту Провидения с познавательными и туристическими целями…

Гости уже прибыли, можно сказать, на место, как вдруг увидели: два пловца в одежде форсируют залив, носами раздвигают мелкие льдины, это чукчам не понравилось, и они повернули к бедолагам. Сделали это вовремя — пловцы уже собирались отправиться на дно бухты.

Чукчи — люди добрые, справедливо посчитали, что на дне молодым людям делать еще нечего — рано, вытащили их из воды и — побыстрее на берег. Там разожгли жаркий костер и стали отогревать несостоявшихся утопленников.

Водку в северных магазинах представителям малых народов продавали только с закуской, таково было правило, которое утвердил кто-то из высоких государственных мужей, и это правило действовало безотказно, так что наши герои не только хорошо выпили после купания, но и очень неплохо закусили. И ночь соответственно пережили благополучно, и день следующий…

Потом состоялся непростой разговор с капитаном танкера.

Никитенко был мрачен, под глазами набрякли мешки — видимо, понял, что если бы погибли его люди, он пошел бы под суд, от всегдашней бодрости, в которой капитан обычно пребывал, ничего не осталось, только воспоминания… Хотя, впрочем, он старался держать себя в прежней форме, речь его была отрывистой, грубой: он отругал матросов за опоздание к баркасу, совсем не думая о том, что баркас должен был дождаться их обязательно, и в том, что этого не произошло, виноват прежде всего сам он…

Ему бы не ругаться надо было, а накрыть