– Тебе, должно быть, тяжело, – сказала я.

– Это вызов, – ответила она.

Ближе, чем сейчас, она меня никогда прежде не подпускала к себе, и мне хотелось большего. Однако моя мама мастерски умела контролировать эмоции, и это было все, на что я могла рассчитывать.

– Я говорила тебе о стычке, которая у меня произошла с режиссером моей сцены из «Сурового испытания»? – спросила она с озорной улыбкой.

С момента выхода на пенсию мама ходила на занятия в организацию, которая занималась «непрерывным образованием» – эвфемизмом для описания пожилых людей. Занятия актерского мастерства были ее любимыми. В прошлом сезоне ей досталась роль проститутки, но она настояла на том, чтобы роль модифицировали, так как кто бы мог поверить в то, что она могла быть проституткой? Эту роль изменили на роль дорогостоящей девушки по вызову. Теперь она боролась за то, чтобы Элизабет Проктор из «Сурового испытания» могла выйти на сцену с накрашенными помадой губами.

– Разве Элизабет Проктор не было квакером? – спросила я.

– Квакер, которая бы смотрелась гораздо лучше, если бы у нее были слегка накрашены губы, – сказала она. – Я и так согласилась надеть этот ужасный чепчик. Накрасить губы – это меньшее, что они могут позволить мне сделать.

Когда мы с Кэти вернулись из нашего путешествия по Парижу, я позаимствовала цитату из «Касабланки» и сказала ей, что у нас всегда будет Париж. У нас мамой его никогда не будет. Мы никогда не разделим истории о том, как мы ночевали в книжном магазине «Shakespeare and Company», как это было у нас с Кэти. У нас никогда не будет совместным воспоминаний о Монмартре. У нас даже не будет совместной фотографии на фоне Эйфелевой башни.

Что у нас было, так это – старт. Я знала о маме больше, чем когда-либо, после нашей с ней прогулки по Гринвич-Виллиджу. Я сказала ей, что мне хотелось бы еще: еще больше времени, еще больше возможностей сделать наши отношения глубже. Конечно, наше время вместе не могло бы длиться вечность, но мне не хотелось, чтобы оно кончилось, а я бы знала свою маму не лучше, чем прохожего.

– Что ты хочешь знать? – спросила она, а затем начала перечислять свои черты характера.

– Мне не нужно твое резюме, – ответила я. – Я бы хотела насладиться временем с тобой и посмотреть, какая ты, нежели просто получить список фактов о тебе.

Она громко вздохнула, задумавшись над моим комментарием.

– Ладно, – сказала она, – мы могли бы это сделать.

Знание того, что она была не против попробовать, наполнило мое сердце надеждой, а глаза наполнились слезами. Прошло мгновение. Я захихикала над одной мыслью.

– Знаешь, что мы будем делать, мам?

Ее бровь поднялась, требуя продолжения моей мысли.

– Мы последуем совету Бруно и будем расслабляться, пить вино и наслаждаться жизнью, – сказала я.

– Можно это будет травяной чай? Вино превращается в сахар, когда попадает в организм, и ничто не вызывает воспаления так сильно, как сахар, – сказала она.

Я улыбнулась.

– Хорошо, ma mére, пусть будет травяной чай.

Когда тебе четырнадцать, ты живешь с постоянным чувством растерянности. С чувством заблуждения, с чувством того, что тебя не понимают. Ты словно находишься в двух мирах одновременно, но при этом не принадлежишь ни одному из них.

Сейчас, когда мне пятьдесят, я понимаю, что в четырнадцать многие люди чувствовали себя обособленно, но никто об этом не говорил – мы все отчаянно пытались принадлежать чему-то. Однако внутри мы чувствовали себя другими. Некоторые из нас писали ужасные стихи, чтобы выбраться из этого состояния, но на своем примере могу точно сказать – плохие стихи не помогают.

Если бы мне сейчас было четырнадцать, то у меня бы была целая коллекция книг для подростков, которые бы помогали мне гордиться своими отличиями. Книги, в которых говорится, что быть другим – это хорошо, что это позволяет тебе метать искры с кончиков пальцев, пускать стрелы из своего лука, спасать мир.