После похорон, на которых Рохелио не присутствовал, – никто его не пустил – двоюродный брат Реби исчез. Больше о нем не слышали. Говорят, он уехал во Францию, чтобы там постараться забыть о том, что у него есть отец.

Рохелио, в свою очередь, остался жить в своем доме, выживая на крохотную пенсию и на то, что ему еще подавали в местных барах. Он посвятил свою жизнь попрошайничеству, подворовывал, когда мог, обманывал, кого мог. Последние годы своего бесцельного существования и вовсе провел на улицах, слоняясь повсюду пьяным.

В ту самую пятницу, когда раздался телефонный звонок, Рохелио сбила машина. Он бродил с бутылкой вина в руке по дороге на окраине деревни. Его сбили на повороте прямо перед кладбищем. Удар был такой силы, что он скончался на месте, не приходя в сознание, без боли и страданий. Справедливость так и не восторжествовала.

Похороны и поминки были назначены на следующий день, на субботу.

Семья Реби, в отличие от нее, всегда стремилась соблюсти приличия. Так что, хотя ее дядя был убийцей и не заслуживал ничего достойного, его все-таки нужно было похоронить по всем правилам и формам. Реби уступила, и на следующий день мы отправились в деревню.

Я даже представить себе не мог, что произойдет то, что произошло. Я никогда в жизни не видел Реби такой. Никогда.

* * *

Автобус прибыл на конечную остановку.

Выхожу в незнакомом мне городе: новые улицы, новые люди, новые пейзажи. Совершенно новая жизнь.

Холод заставляет все мое тело сжаться и сцепить руки.

Я сажусь на маленькую деревянную скамейку и достаю из рюкзака карту. До моего следующего пункта назначения около трех часов. Я решаю пройти их пешком.

Три часа, и я выберусь.

Три часа, в течение которых я постараюсь не думать о прошлом.

Но это невозможно, я снова вспоминаю…

Суббота, 6 апреля 2002

Реби позвонила на работу и объяснила ситуацию. Под обещание, что она отработает часы, ей дали выходной.

После завтрака мы взяли все необходимое, чтобы добраться, провести на месте нужное количество времени и уехать. Оставив Карлито с родителями, мы отправились в путь по автостраде. Через два с половиной часа мы свернули на второстепенную дорогу, ведущую прямо в деревню: в маленькую деревню, где все друг друга знают и где приезжающие на выходные люди – главная достопримечательность. Это была одна из тех деревень, где погребение считается целым событием.

Было всего одиннадцать утра, когда мы добрались. Мы припарковались вдали от дома, под воротами которого непривычно развернулся целый парк автомобилей – свежевымытых, блестящих, готовых похвастаться жизнью перед остальными.

Там были все родственники Реби в полном составе. Родственники, которых вы едва знаете и которых видите только тогда, когда кто-то рождается, женится или умирает: люди свадеб и захоронений.

Там были две тети Реби, бабушка, еще живая, но лишенная всякого интереса к жизни, которая сидела у гроба, не понимая, что происходит. Была сестра Реби, ее младший брат, племянники…

Были и друзья семьи, стоящие в сторонке со слезами на глазах, взявшие на себя роль плакальщиц. Со слезами, совсем не похожими на те, что проливала Сусанна, когда муж, держа ее за руки, хлестал ее ремнем по лицу или по спине, пока она не упадет на пол.

После всех соблюденных формальностей, после всех высказанных соболезнований, грустных выражений лиц и потрясений, охвативших старух оттого, что траур с каждым днем становится все меньше похож на траур, настал тот неловкий момент, когда, как это принято в деревне, нужно было решить, кто же понесет гроб до церкви на плечах.

Я окинул взглядом толпу и пришел в уныние от увиденного: средний возраст большинства мужчин – женщин по традиции всегда исключали – составлял около шестидесяти лет. Было человека четыре, которым можно было дать на вид лет по пятьдесят. И среди всего этого стоял я, предвкушая худшее.

– Простите, молодой человек, – услышал я позади себя.

Я не хотел оборачиваться и сделал вид, что ничего не слышу.

Я хотел все забыть, спрятаться, пробраться между людьми и исчезнуть, потому что прекрасно понимал, что означает это «Простите, молодой человек». Я искал взглядом Реби, как утопающий ищет спасательный круг, но она была слишком далеко. Я не мог добраться до нее раньше, чем это «простите» снова раздастся в мой адрес.

– Простите, молодой человек, вы не могли бы помочь?

Я весь покрылся испариной, не в состоянии придумать веского оправдания. Я повернулся и тут же понял, что совершил огромную ошибку.

Как странно, что мне вспоминаются такие моменты сейчас, когда я иду по обочине совершенно незнакомой мне дороги к месту, которое никогда не видел. Я иду один с рюкзаком за спиной навстречу одиночеству. Я мог бы сбежать тогда, как сделал это сейчас, но почему-то повернулся.

Меня окликнул мужчина лет пятидесяти, коренастый, в черном костюме и с седыми волосами. Его сопровождали двое, не хватало только одного – меня. Я оглянулся в поисках замены, но так и не увидел никого, даже Реби.

Все трое подтолкнули меня в сторону гроба.

– Раз, два и… три!

Мы слаженно подняли Рохелио вверх. Я перестал искать Реби и стал действовать наоборот: прятаться. Прятаться за гробом, прятаться от взглядов, особенно от ее взгляда. Мы вышли из дома, прошли несколько метров, и, когда уже оказались на улице, направившись к церкви, я увидел ее. Она тоже увидела меня, и по ее глазам я понял, что она искала меня. Я заметил, что она была готова подойти ко мне, вырвать меня из-под гроба, оставив его висящим в воздухе.

Мать схватила ее крепко за руку, успев вовремя остановить. Но позже уже не смогла, позже уже никто не мог остановить ее… всякий раз, когда я вспоминаю тот момент…

Я шел в тот день, как иду сейчас: один, с ношей на плечах, неторопливой и грустной походкой, едва переставляя ноги, в которых совсем не осталось сил.

Я не мог оторвать глаз от земли, я прошел десятки метров, совсем не узнавая их. Я позволил себе забыть обо всем. Казалось, что церковь была так далеко… а я был таким одиноким…

О том, что мы приближаемся, я мог догадаться только по шепоту людей, по приглушенным шорохам. Вся деревня была там, перед церковью: местные пьянчужки, старики со старушками, одетые исключительно в черное монашки, близкая и дальняя родня, чьи-то бегающие дети, лающие собаки… и