холодном сиденье, ноги вместе, но не скрещены, в коричневой юбке до колен, держа сумку в руках и прижимая ее к животу.

Несмотря на холод, я продолжал стоять неподвижно на углу, не отрывая от нее взгляда, пока в десять минут десятого за ней, наконец, не приехал пустой автобус.

Она медленно встала, подавая рукой сигнал водителю, чтобы тот остановился.

Я дождался, когда она зайдет внутрь, чтобы автобус увез ее куда-то вдаль.

Автобус ушел, а я подождал еще немного, смотря на пустую остановку.

Я представил себе ее путь домой в полном одиночестве, такой же, как и мой.

Домой я приехал в десять.

Вставил ключ в замок, стараясь особо не шуметь. Остановился.

Несколько секунд сомневался. Я даже не знал, хочу ли я заходить домой.

После четырнадцати часов, проведенных вне дома, после разговора с сеньорой Луизой, который продлился дольше, чем все наши недавние разговоры с Реби вместе взятые, после общения, доставившего мне огромное удовольствие и заставившего меня позабыть о том, что мне надо домой к семье… я стоял под дверью, погрузившись в раздумья.

Я никак не решался повернуть ключ, потому что знал, что не ждут меня там, по ту сторону. Меня не ждал там поцелуй, меня не ждало там объятие, меня не ждало там признание: «Как же я скучала по тебе». Только безразличие и холодность. Мы ни разу не созвонились. За четырнадцать часов мы даже не вспомнили о существовании друг друга.

Мне не нужно было заходить: я и так знал, что ждало меня за этой дверью.

Я сел прямо под дверью своего дома. В тот день я просидел минут пятнадцать в полной темноте, со сцепленными руками, на полу лестничной клетки своей собственной жизни.

Вдруг я услышал шум: кто-то спускался вниз по лестнице. Я смущенно встал и открыл дверь.

Кругом было темно, будто меня, в конце концов, бросили одного. Но ключи лежали на столике, и одна из сумок Реби висела рядом с черной курткой, которая ей безумно нравилась и которую она купила себе сама. Она просила, умоляла меня, чтобы я сходил с ней в магазин, но я отказался. Я не хотел быть частью этого. Мы уже много лет не разделяли даже такие мелочи.

Я вошел, все еще переполненный сомнениями, и на цыпочках пошел вперед. Я шел молча в нескольких метрах, в нескольких секундах от нее. Я подошел к ее комнате, к нашей комнате. Реби спала или, может, только притворялась. Мне не хотелось это выяснять. Я подошел еще ближе к ней, настолько близко, чтобы заметить, что она, как и я, тайком плакала.

Я не смог ее разбудить. Не смог поцеловать ее, попросить прощения за то, что приехал поздно, что не предупредил, что позабыл о ее существовании.

Вышел.

Карлито тоже спал. Я поцеловал его в щеку.

Вышел и отправился на диван.

Я думал снова об одних и тех же вещах, о которых размышлял все последнее время. Реби спала в комнате, не зная, даже не подозревая о том, что в ту ночь я так долго не решался открыть нашу дверь. Не зная, что каждый день мне было все сложнее и сложнее поворачивать ключ в замке. Не зная, что с каждым днем этот дом становился все холоднее.

Я лежал на диване, не зная, был ли кто-то другой в ее жизни, не понимая ее постоянного молчания. Снова вернулись подозрения и страхи, что кто-то другой занимал теперь место в ее сердце. С этого дня я стал искать любые признаки обмана в каждом ее движении.

Там я и уснул в ожидании пробуждения, такого же холодного, переполненного упреками.

Среда, 3 апреля 2002

Я проснулся от холода на холодном диване.

Направился в нашу спальню: Реби еще спала.

Из-под простыни, закрывающей ее нос, выглядывали глаза, закрытые, спокойные. Эта картина напомнила мне первые дни, когда мы спали в этой квартире. Когда я стал хозяином ее пробуждений, захватывая ее спрятанный под простыней нос своими зубами и держа его так несколько минут. Она рычала и ворчала, но чем активней пыталась вырваться, тем больше вреда наносила себе моими зубами. Через несколько минут я разжимал зубы, чтобы впиться ей в губы, и мы падали в вечность, сражаясь под одеялом, глядя в глаза и без слов признаваясь в любви друг другу.

То были другие пробуждения, другая любовь, в которой каждое прикосновение было наполнено лаской. Время также пыталось нас разделить, но мы находили тысячу способов обмануть его: мы принимали душ вместе, пока одна причесывалась, другой готовил завтрак, пока одна шла в душ, второй любовался ее телом, пока один шел мимо, другая случайно оставляла на его губах поцелуй. В те дни мы все еще представляли себе совместное будущее.

Но наступил момент, незаметный во времени, когда все это вдруг закончилось. Оно не произошло внезапно, не произошло мгновенно, как смерть, которая вдруг наотмашь проводит грань между было и есть. Просто пренебрежение расползлось и поразило все, как плесень.

Я проснулся и не пожелал ухватить ее нос зубами. Я пошел в душ один.

Когда я вышел из ванной, Реби уже проснулась. Она уже встала. Уже вышла из спальни. Уже ушла на кухню. Все уже осталось позади.

Ни одного слова, ни одного упрека.

Я сел рядом с ней, она пила свой кофе с молоком. Сделала вид, что не заметила, уставившись в маленький экран кухонного телевизора. Снова.

– Ты сердишься? – спросил я ее.

Она не отвечала. Я настаивал:

– Реби?

Она не ответила. Я снова спросил.

– Нет, все в порядке, – соврала она, проглотив одним махом кофе, явно очень горячий… хотя решила умолчать и об этом.

Встала и направилась в комнату Карлито.

Делать было нечего, я переоделся и ушел.

Я бросил ее там, один на один с грустью, которая сопровождала ее повсюду вот уже несколько недель, несколько месяцев. С грустью, которая однажды поселилась в ее теле и больше не желала уходить. Я не знал, откуда она взялась, – пришла ли она сама по себе или я привел ее с собой.

Сколько воспоминаний…

Поезд замедляет ход. Я смотрю в окно: я почти добрался до того места, откуда буду должен двигаться дальше.

Вместе с другими пассажирами выхожу на платформу незнакомой станции. Вижу вокруг объятия и поцелуи людей, которые встречают, которые любят друг друга. Меня не встречает никто, потому что никто не знает о моем приезде.

– Извините,