Она перелистала груду книг о родных местах, книг, хранившихся в церковных приходах, рассеянных по берегам озера. В этих книгах писали о старых людях, о воскресеньях, праздниках и тяжких буднях, продолжавшихся не часы, а месяцы. В этих книгах Анна находила истории о простых людях, но чаще о людях необычных, о которых долго помнили в родных краях. Мирный свет пронизывал воспоминания о трудных временах, сквозь строчки просачивалась печаль по навсегда утраченному.

Сама она теперь сидела у большого окна своего кабинета и с десятого этажа смотрела на расстилавшийся внизу городской пейзаж. Стояла осень, серый свет падал на бесцветный мир. Кое-где между высокими домами торчали редкие уцелевшие деревья. Они выглядели как игрушки, небрежно брошенные на землю ребенком, утомившимся игрой со строительным конструктором.

Невидящим взглядом Анна скользнула по шоссе, проходившим вплотную к высоким домам.

Ханна впервые предстала перед Анной во плоти и крови после того, как она разобрала сундук на чердаке родительского дома. Там она нашла все бумаги Ханны — документы, описи имущества, копии завещаний, свидетельства о рождении и смерти. Нашла Анна и связки пожелтевших писем от родственников из Америки, Норвегии и Гётеборга.

То были вызывающие доверие в большинстве своем письма, написанные красивыми почерками. В них не было ни слова о несправедливостях, голоде и позоре. Сначала эти письма приходили только из Швеции, но потом мир стал расти, и росту его с тех пор не видно конца. Одно из писем было доставлено несколько десятилетий назад из Миннесоты.

Некоторые письма Анна вложила между страниц рукописной книги. Сейчас она взяла одно из них, перечитала и впервые подумала, что эти письма правдивы, если можно так выразиться, сами по себе. Они отражали действительность, в которой не признавались неблагодарность и ожесточение. Значит, их не было и на самом деле.

Другими были только письма от Астрид, письма из Халлена и Осло. Эти письма, написанные выспренним, витиеватым стилем, были полны выдумок, рассуждений и сплетен. Настоящая золотая жила, личностное свидетельство! Тем не менее Анна понимала, что Астрид — не заслуживающий доверия свидетель. Скорее она — поэт. Но Анне нужны были свидетельства и поэтические.

Читала ли мама письма Ханны, когда обнаружила их? Анна думала, что едва ли. Мама, как и она сама, недолюбливала родственников.

То, что у дяди по матери, Рагнара, был другой отец, Анна знала всегда. Это подтверждали и церковные книги, где в графе отец стояло: «Отец неизвестен». Что значило в те времена быть незаконнорожденным, матерью-одиночкой или девицей легкого поведения, Анна хорошо знала по фольклорным и историческим исследованиям.

Ханне было тринадцать лет, когда она родила Рагнара. Подсчитав возраст бабушки при рождении ребенка, Анна сама расплакалась от жалости и бессильного бешенства.

«Но ты оказалась сильной, Ханна. Так всегда говорила мама».

Анна хорошо помнила своего дядю по матери, Рагнара. Она думала о нем как о сказочном короле, красивом и сильном даже в старости, необычном, экзотичном и щедром. Анна помнила его улыбку, которая начиналась со сверкающих черных глаз, потом спускалась ниже по морщинкам смуглого лица и добиралась, наконец, до губ, прикрытых коротко остриженными усами.

— Он может растопить даже каменное сердце, — говорила мама.

— Ты имеешь в виду женское сердце? — спрашивал папа.

Иногда, и каждый раз неожиданно, фантастический дядя приезжал на грузовике, таком же невероятно громадном, как и он сам: «Ну что, сестричка, попразднуем?!» Анна помнила его раскатистый гулкий смех, заполнявший весь дом, — смех сердечный и чарующий. Анна помнила, что от него всегда пахло потом, табаком и пивом.

Помнила она и деньги — теплые серебряные монетки. Он часто сажал ее себе на колени и, улучив момент, дождавшись, когда мама отвернется, совал Анне в ладонь или в карман крону. Потом он заговорщически подмигивал ей левым глазом, говоря этим, что у них есть теперь великая тайна.

Как же все это было здорово!

И еще он умел шевелить ушами.

Кем был тот неизвестный отец, Анна узнала из одного американского письма: «Мы слышали, что Рикард Иоэльссон из Люккана был случайно убит на охоте. Он наконец получил что заслужил, этот дикарь, причинивший столько зла Ханне».

У этого имени Анна поставила в скобках большой восклицательный знак. Рикардом звали ее, Анны, мужа. Он не был таким необузданным, как Рикард Иоэльссон, но имел такую же несчастливую склонность становиться жертвой собственного очарования.

Анна тяжело вздохнула.

Потом она поискала конверты с фотографиями, которые позаимствовала из бабушкиного альбома. Вот и Рагнар, очень похожий на своего отца Рикарда, но так непохожий на всех остальных членов семьи. Может быть, у Ловисы была пылкая любовь с каким-нибудь цыганским парнем, или однажды ночью ее обуяла похоть в заброшенном в медвежий угол доме. Кто знает?

Внезапно она вдруг поняла, что еще объединяет ее собственного мужа и насильника из Дальслана. У них обоих были странные матери, заставлявшие детей расплачиваться за свои неприятности и огорчения. С дочерьми это удается часто, так как они идентифицируют себя с источниками материнских огорчений, и эта женская напасть распространяется дальше, из поколения в поколение. Но сыновья ожесточенно сопротивляются. Они, как правило, остаются мужчинами и бегут от всего, что им в тягость или слишком сильно будоражит чувства.

Сигне из Юханнеберга была натурой более сложной и личностью более хитрой, чем Ловиса из Люккана. Муж Сигне не нашел повода убить свою жену просто потому, что не успел это сделать, так как умер в молодом возрасте. Но Рикарду Хорду было не легче в кукольном доме в Юханнеберге, чем Рикарду Иоэльссону в Люккане.

Часы пробили двенадцать. Сейчас в доме престарелых кормят маму.

Анна нашла в холодильнике кефир и покрошила в него засушенный ломтик хлеба. Пока она ела кефир с размоченными сухарями, ее грызли мысли о Рикарде, как будто открылась и закровоточила старая, не вполне зажившая рана.

Она вспомнила время, предшествовавшее разводу, худшие годы ее жизни, когда она начинала плакать всякий раз, когда оставалась одна. Пока она плакала наяву, ее это не особенно беспокоило, так как она считала это проявлением жалости к себе. Но она очень испугалась, когда начала плакать во сне, и сразу обратилась к психиатру. Очень, кстати, модному.

Он сказал ей:

— Вы — одна из тех современных женщин, которые кастрируют своих мужей.

Услышав это, Анна молча встала и направилась к выходу.

Это было глупо. Он услышал ее заключительную реплику, и она на много лет попала в его цепкие лапы.

Анна положила тарелку в посудомоечную машину и решительно вернулась к столу, к запискам о Ханне. Их, Анну и бабушку, многое разделяло, и Анна, собственно, нисколько этому не удивлялась. Ханна легко соглашалась с чужим мнением, Анна же чаще руководствовалась духом противоречия. Ханна вела себя спонтанно, Анна всегда тщательно подбирала выражения. В своем мрачном и несправедливом мире Ханна целиком и полностью принадлежала своему дому. Анна же чувствовала свою принадлежность к родине лишь в короткие мгновения, когда могла кивнуть какому-нибудь дереву и сказать: «Я тебя откуда-то знаю».