Если бы кто-нибудь спросил Канамэ о причинах его привязанности к этой женщине, он, вероятно, ответил бы, что предаваться тайным радостям плоти удобнее там, куда, как правило, не заглядывают японцы; что посещение дома миссис Брент обходится дешевле и не требует таких затрат времени, как визит в японский дом свиданий; что, наконец, мужчине, воспринимающему женщину всего лишь как орудие для удовлетворения своей животной страсти, легче справиться со стыдом и успокоить совесть, если она чужестранка. То же самое Канамэ пытался внушить и себе самому. Но, несмотря на упрямое желание видеть в Луиз только «хорошенького зверька с четырьмя лапками и пушистой шерсткой», он не мог не ощущать в этом зверьке какой-то бьющей через край лучезарной радости – той особой, непостижимой радости, которая так завораживает нас, когда мы смотрим на статуи ламаистских будд, – и с горечью сознавал, что бросить ее будет не так-то просто. В делах любви Луиз была куда более кропотлива и изобретательна, чем любая из нынешних доморощенных «гейш», обитающих в комнатах с розовыми обоями, где на стенах красуются пришпиленные булавками фотографии голливудских звезд вперемешку с портретами Дэммэя Судзуки и Ёсико Окада[112], и простодушно полагающих, что для потрафления чувственным фантазиям клиента достаточно сделать педикюр и сбрызнуть ступни духами.

Обычно свои свидания с Луиз Канамэ приурочивал к поездкам Мисако в Сума, что, впрочем, отнюдь не свидетельствовало о его стремлении поквитаться с женой. Одевшись в легкий спортивный костюм, он говорил прислуге, что едет в Кобэ за покупками, и к вечеру возвращался восвояси со свертками из магазинов в Мотомати[113]. Следуя заветам Кайбары Экикэна[114], правда, руководствуясь при этом прямо противоположными мотивами, он выбирал для любовных забав послеполуденное время, от часу до двух, так как знал по опыту, что, возвращаясь домой засветло, легче стряхнуть с души неприятный осадок и сделать вид, будто это была всего лишь небольшая прогулка. Единственным, что осложняло дело, была пудра Луиз, обладавшая невероятно сильным и стойким запахом. Он въедался в его кожу, пропитывал одежду, заполнял собою салон автомобиля и потом тянулся вслед за ним по комнатам. Независимо от того, догадывалась Мисако о его похождениях или нет, Канамэ считал неподобающим приносить в супружеское гнездо запах другой женщины, даже если это супружеское гнездо было таковым лишь по названию.

С некоторых пор Канамэ подозревал, что поездки Мисако в Сума не более чем миф, – наверняка влюбленные нашли для себя местечко где-нибудь поближе, – и хотя время от времени его одолевало любопытство, он не желал доискиваться до правды, предпочитая, насколько это возможно, оставаться в неведении. Точно так же он хотел, чтобы и Мисако оставалась в неведении относительно того, где и с кем он проводит свой досуг. Каждый раз, уходя от Луиз, он отдавал распоряжение служке приготовить ванну и долго тер себя мочалкой, стараясь избавиться от улики. Порой ему казалось, что запах Луиз тоненькой пленкой обтягивает его тело, как трико – фигуру акробата, и то, с каким сожалением он смывал с себя эту пленку, доказывало, что его чувство к этой женщине намного глубже и сильнее, чем он позволял себе думать.

– Prosit! A votre santé! – произнесла Луиз на двух языках, поднося к губам бокал с золотистым напитком. Ссылаясь на то, что в заведении миссис Брент не найти приличного шампанского, она тайком от хозяйки покупала сухое «Монополь» и угощала им своих клиентов с наценкой в тридцать процентов. – Ну что, вы обдумали мою просьбу?

– Нет еще…

– И все же, как вы намерены поступить? Мне нужно знать…

– Я же говорю, что пока еще не решил.

– Черт побери! Это уже переходит все границы! Что значит ваше вечное «пока не решил»? Помните, о чем я говорила в прошлый раз? Что мне достаточно тысячи иен.

– Да, я это слышал.

– Так вы готовы мне помочь? Вы же сами сказали: «Если речь идет о тысяче, я подумаю».

– Неужели я вправду так сказал?

– Обманщик! Вот из-за чего я не перевариваю японцев!

– Прошу прощения за то, что я японец. Кстати, а куда подевался американский толстосум, с которым ты ездила в Никко?

– По-моему, сейчас речь не о нем. А вы, оказывается, еще больший скупердяй, чем я думала. Небось, на всяких гейш вам денег не жалко!

– Что за вздор! Если ты считаешь меня богачом, то это большое заблуждение. Тысяча иен для меня – значительная сумма.

Как всегда, Луиз не преминула внести в любовную игру толику трезвой меркантильности. Вначале она говорила, что задолжала мадам две тысячи иен, и хотела, чтобы Канамэ заплатил за нее этот долг, а в придачу купил для нее небольшой домик. В последнее время, однако, ее требования несколько смягчились: теперь ей было достаточно тысячи, а на остальное он мог оформить кредитное обязательство.

– Я ведь нравлюсь вам, не так ли?

– Да, но…

– Звучит не слишком вдохновляюще. Вместо того чтобы юлить, выслушайте меня наконец серьезно. Я действительно вам дорога?

– Да, ты действительно мне дорога.

– В таком случае вам не должно быть жаль для меня тысячи иен. Иначе можете не рассчитывать на мое доброе отношение… Отвечайте прямо: вы дадите мне эти деньги или нет?

– Дам, конечно, дам. Зачем же так сердиться?

– А когда именно?

– Я привезу деньги в следующий раз.

– Правда? Теперь-то уж не обманете?

– Ну, вообще-то от нас, японцев, можно всего ожидать…

– Фу, какой мерзавец! Имейте в виду, если в следующий раз вы не привезете денег, между нами все кончено!.. Я не желаю всю жизнь заниматься этим гадким ремеслом, поэтому и прошу вас о помощи. О, как я несчастна!..

В тоне Луиз прорезалась мелодраматическая нота, точь-в-точь как у актрис «новой школы»[115]. Глядя на Канамэ полными мýки и слез глазами, она говорила о том, как невыносима подобная жизнь для женщины с ее задатками, сокрушалась о горькой участи своей матери, которая ждет не дождется, когда ее дочь наконец обретет свободу, яростно пеняла на небеса и проклинала людей. До того как оказаться здесь, сетовала Луиз, она танцевала на сцене и вполне могла бы соперничать с Эрианой Павловой[116]. Во всяком случае, она не чета прочим девицам, работающим у миссис Брент, и не вправе губить свой талант, прозябая в этой дыре. Если б только ей удалось попасть в Париж или Лос-Анджелес, она сумела бы великолепно устроить свою жизнь. Да и здесь, став на честный путь, она, при ее-то способностях к языкам, вполне могла