с течением времени удовольствие, каким бы сильным оно ни было вначале, должно притупиться. На самом же деле вечером ты садишься рядом с ней и подробно рассказываешь о событиях дня и спрашиваешь у нее совета в трудных случаях.

— Конечно, — сказал, пожимая плечами, Матье. Он злился на себя.

— Так вот, — продолжал Жак, — скажи, чем это отличается от брака… от фактически совместного проживания?

— От фактически совместного проживания? — иронически повторил Матье. — Прости, но это ерунда.

— Ну уж! — воскликнул Жак. — Я предполагаю, что для тебя не так-то легко от этого отказаться.

«Он никогда так не говорил, — подумал Матье, — он берет реванш. Нужно было уйти, хлопнув дверью». Но Матье знал, что останется до конца: у него возникло агрессивное и недоброжелательное желание узнать мнение брата.

— Почему ты говоришь, что мне это было бы нелегко?

— Потому что так ты обеспечил себе удобный вариант, видимость свободы: ты имеешь все преимущества брака и пользуешься своими принципами, чтобы отказаться от его неудобств. Ты отказываешься узаконить ситуацию, и это тебе нетрудно. Если кто-то от этого страдает, то только не ты.

— Марсель разделяет мои суждения о браке, — сказал Матье высокомерно; он слышал, как произносит каждое слово, и был сам себе противен.

— Нет! — возразил Жак. — Если она их и не разделяет, то слишком горда и не признается тебе в этом. Знаешь, я тебя не понимаю: ты так возмущаешься, когда говорят о несправедливости, а сам держишь эту женщину в унизительном положении долгие годы из простого удовольствия сказать себе, что ты живешь в согласии со своими принципами. И ладно бы, если бы ты вправду сообразовывал свою жизнь со своими идеями. Но, повторяю тебе, ты все равно что женат, у тебя неплохая квартирка, ты регулярно получаешь кругленькое жалованье, у тебя нет никакого страха перед будущим, ибо государство гарантирует тебе пенсию… И ты любишь эту спокойную, упорядоченную жизнь, типичную жизнь чиновника.

— Послушай, — сказал Матье, — это недоразумение: меня очень мало беспокоит, буржуа я или нет. Я хочу только одного, — он закончил фразу сквозь зубы с неким стыдом, — сохранить свою свободу.

— А я бы посчитал, что свобода состоит в том, чтобы смотреть в лицо ситуациям, в которые ты попал по собственной воле, и принимать на себя всю ответственность за них. Но ты, безусловно, другого мнения, ты осуждаешь капиталистическое общество, и тем не менее ты служащий и афишируешь свою симпатию к коммунистам, но ты поостерегся ввязываться в эту свару, ты даже не голосовал. Ты презираешь буржуазию, и все-таки ты буржуа, сын и брат буржуа, и сам живешь, как буржуа.

Матье сделал движение, но Жак не позволил прервать себя.

— Ты, однако, вступил в возраст зрелости, мой бедный Матье! — сказал он с ворчливой жалостью. — Но стараешься об этом не думать, ты хочешь казаться моложе, чем ты есть. Впрочем, может, я и несправедлив. В возраст зрелости ты еще не вступил, ведь это скорее возраст нравственности… И, возможно, я достиг его быстрее, чем ты.

«Ну вот, — подумал Матье, — сейчас он заговорит о своей молодости». Жак гордился своей молодостью, она была его порукой, она позволяла ему защищать сторону правопорядка с чистой совестью: в течение пяти лет он старательно подражал всем модным заблуждениям, увлекался сюрреализмом, имел несколько лестных связей и иногда перед тем, как заниматься сексом, нюхал платок с хлористым этилом. В один прекрасный день все упорядочилось: Одетта принесла ему в приданое шестьсот тысяч франков. Он написал тогда Матье: «Чтобы не быть, как все, нужно иметь смелость поступать, как все». И он купил контору адвоката.

— Я не попрекаю тебя твоей молодостью, — сказал он. — Наоборот, тебе посчастливилось избежать некоторых отклонений. Но о своей я тоже не сожалею. Видишь ли, в принципе в нас обоих говорили инстинкты нашего старого пирата-дедушки. Только я одним махом избавился от них, а ты их тянешь по капельке, тебе не удается добраться до дна. Я думаю, что по природе своей ты гораздо меньше пират, чем я, это тебя и губит: твоя жизнь — вечный компромисс между склонностью к бунту и анархии, очень умеренной, и твоими затаенными склонностями, влекущими тебя к порядку, нравственному здоровью, я бы сказал, почти к рутине. В результате ты так и остался постаревшим безответственным студентом. Но, друг мой, посмотри на себя хорошенько: тебе тридцать четыре года, голова у тебя понемногу седеет — правда, не так, как у меня, — в тебе уже нет ничего от юноши, тебе мало подходит жизнь богемы. К тому же что такое богема? Это было прекрасно сто лет назад, теперь это горстка никому не опасных путаников, которые опоздали на поезд. Ты уже вступил в возраст зрелости, Матье, или, во всяком случае, должен был в него вступить, — рассеянно проговорил он.

— Брось! — сказал Матье. — По-твоему, возраст зрелости — это возраст смирения, я этого не принимаю.

Но Жак его не слушал. Его взгляд вдруг стал ясным и веселым, он живо сказал:

— Послушай, я уже говорил, что могу тебе кое-что предложить. Если ты откажешься, то легко найдешь другого кредитора, я не испытываю никаких угрызений совести. Так вот, я предлагаю тебе десять тысяч франков, если ты женишься на своей подруге.

Матье предвидел такой финт, позволяющий брату не уронить себя окончательно.

— Благодарю, Жак, — сказал он, вставая, — ты действительно очень любезен, но твоего предложения я не принимаю. Я не говорю, что ты совсем неправ, но если я когда-нибудь и женюсь, то только по собственному желанию. В данный момент это был бы нелепый выход из создавшегося положения.

Жак тоже встал.

— Подумай хорошенько, — сказал он, — повремени. Твоя жена будет здесь хорошо принята, об этом даже нечего и говорить, я доверяю твоему выбору; Одетта будет счастлива отнестись к ней как к подруге. Кстати, моя жена не в курсе твоей личной жизни.

— Я уже все обдумал, — отрезал Матье.

— Как хочешь, — сердечно вымолвил Жак; был ли он так уж недоволен? Потом он добавил: — Когда увидимся?

— Я приду к обеду в воскресенье. До встречи.

— До встречи, — сказал Жак, — и… если передумаешь, мое предложение остается в силе.

Матье улыбнулся и вышел, не ответив. «Кончено! — подумал он. — Кончено». Он бегом спустился по лестнице, он был грустен, но ему хотелось петь. Теперь Жак, наверное, снова уселся в своем кабинете с потерянным видом, с печальной и значительной улыбкой: «Этот мальчик меня беспокоит, ведь он уже вступил в возраст зрелости». А может, он заглянул к Одетте: «Матье меня тревожит. Не могу рассказать тебе все, но