— Ты что, ходила в эту школу? — спрашивает он и берет меня за руку.

— Нет. Должна была. Мне очень хотелось. Но школа закрылась как раз перед тем, как я пошла в детский сад. Говорили, временно, но она так больше и не открылась.

И снова ведерко опускается в глубокий, давно покинутый колодец памяти. И я сама удивляюсь, что оттуда извлекается на поверхность.

Итан смотрит на меня с любопытством, но внимательно:

— А в какую школу ты ходила?

— Ни в какую. Нас обучали дома. Папа очень серьезно к этому относился. Ты вот все дразнишь меня, что я такая умная. А моим учителем был один папа, других учителей не было, нам не разрешали выходить из дома.

— Твой папа был потрясающий учитель.

— Да, это правда, — киваю я. — И все равно мне хотелось ходить в эту школу, очень хотелось. Я только в книжках читала, как дети ходят в школу. Но в книжках ведь все не настоящее.

— А в каком году ее закрыли?

— Чума разыгралась в полную силу в две тысячи восемьдесят седьмом. Эпидемия продолжалась много лет, но с переменным успехом, с ней боролись, пытались обуздать вирус, хотя бы ограничить. А вот когда переносчиками заразы стали комары, тут начался настоящий ад.

— Значит, в две тысячи восемьдесят седьмом году.

— Да. Думаю, ее закрыли во время второй волны, в две тысячи девяносто первом.

— Так, значит, тебе было примерно… пять лет?

— Ага.

Подняв брови, Итан что-то прикидывает:

— Ты знаешь, а ведь мы с тобой не пара. Ты для меня, в общем-то, слишком маленькая будешь.

— Конечно, ты ведь старше моей бабушки, — смеюсь я.

— Ты родилась в этих местах?

— Да, неподалеку.

— И тогда страна называлась Соединенные Штаты?

— Да. Я гражданка Соединенных Штатов, а не какой-нибудь нелегальный иммигрант. Понятно?

— Слава богу, хоть страна еще сохранилась.

— Да. Правда, держалась едва-едва.

Лицо Итана становится грустным.

— Впрочем, в других странах не лучше было.

— А когда вы отправились сюда?

— В две тысячи девяносто восьмом году. А прибыли в две тысячи десятом.

— А почему именно в это время?

— В две тысячи девяносто восьмом? Думаю, тогда были сформулированы принципы и разработана технология создания временно́го тоннеля. Мой папа когда-то рассказывал мне, что начиная с конца семидесятых и все восьмидесятые люди лихорадочно искали, где найти спасение. Но уже почти все знали, что планета скоро станет необитаемой.

— Думаю, в определенный момент все должны это понять.

— Несколько ученых еще довольно долго продолжали на что-то надеяться, и у них было много горячих поклонников — оптимисты или просто циники, не знаю, — но и они в конце концов стали выглядеть смешно и нелепо, потому что ситуация становилась все хуже.

Слушаю себя как бы со стороны, словно я другой человек. И в каком-то смысле я понимаю, что делает Пренна. Если она будет продолжать говорить, Итан, возможно, не заметит, что к Тинеку, штат Нью-Джерси мы не становимся ближе.

Итак, Пренна, за которой я наблюдаю, продолжает заговаривать зубы:

— Кое-кто из врачей и ученых пытался что-то предпринять, но большинство понимали, что уже слишком поздно, они пытались найти способ спастись в безопасном месте. Были планы построить колонию на Луне, на Марсе, на космической станции. Планы-то были громадные, амбициозные, но времени уже не хватало. Люди умирали. И остался единственный способ устроить колонию в прошлом.

— И сколько раз использовали этот тоннель?

— До позавчерашнего дня я бы сказала, что всего один раз. Но если мой отец тоже явился сюда, значит тоннель использовали как минимум еще раз.

— В две тысячи десятом году.

— Да. Я даже могу представить себе, каким был мир, когда он покидал его.

— Может быть, тоннель использовали и после него. Или до.

Я вздрагиваю:

— Ты знаешь, ведь существует легенда о Страннике во времени номер один. И многие в нее верят.

— А кто это — Странник номер один?

— Дело в том, что у каждого из нас есть свой номер. Наш главный советник — это Странник номер два и так далее. Я, например, — Странник номер девятьсот семьдесят один, и, между прочим, самый младший из нас, Эшли Майерс, — Странник номер девятьсот девяносто шесть. Странник номер один, говорят, первым должен был пройти по тоннелю, изучить его свойства. Он был как бы нашим Моисеем. И оставил нам двенадцать заповедей.

— А потом его номер как бы забыли.

— Верно.

— И это значит, что он где-то здесь, среди нас.

— Да, если он вообще существует. Все остальные явились сюда в две тысячи десятом году, значит и он должен быть здесь.

— И я тоже мог видеть его в лесу.

— Сомневаюсь. Думаю, что он, как ты изящно выражаешься, всего лишь метафора, образ. Его придумали с целью узаконить заповеди. Чтобы не казалось, будто они дурят нам мозги.

Мы идем вокруг школы и выходим на небольшую игровую площадку. Я всего несколько раз играла на ней до того, как школу закрыли и площадку ликвидировали. Чтобы у детей не было соблазна бежать на улицу.

— А знаешь, что удивляет меня больше всего? — спрашиваю я, когда мы садимся на качели, Итан на одну перекладину, а я на другую.

— Что?

— Что все всё знают.

— То есть? — Носком обуви Итан поддевает кусок засохшей грязи.

— Ну, все здесь знают, куда мы идем. До того как мы совершили переход, я думала, что люди в конце двадцатого и начале двадцать первого века не понимали, что творят, какое зло несут земле, ведь как тогда объяснить, почему они продолжают творить зло. Нет, они все понимают. Не знают в точности, как именно будут развиваться события, но знают и понимают многое.

— Но ведь и мы знаем, верно?

— Люди в восьмидесятые годы двадцать первого века смотрят на этот период и на наше ближайшее будущее как на золотой век науки. Вообще-то, действительно золотой век. Ты не представляешь, какая у нас была ностальгия по этому времени. Наука получила возможность предсказывать будущее на сто лет вперед. И не только горстка ученых, все знали, что́ нас ждет. Я все время читаю, слышу об этом, чуть ли не каждый день об этом говорят в новостях. Какие еще нужны предупреждения?

— Но не всем же.

— Да, это правда. Но у людей странные представления о том, как надо действовать. Существует день Земли, день борьбы с загрязнением окружающей среды, есть много разнообразных, экологически чистых продуктов, но ведь этого мало, простыни из натурального хлопка или носки из конопли не сотворят чуда. Ведь никто не хочет прилагать усилия, чтобы что-то изменить. Никто не хочет чем-то жертвовать. Да никто и не призывает людей к настоящим жертвам. Политики все трусы, они боятся это делать. Конечно, когда жареный петух клюнет, они станут призывать к жертвам, такова их работа, деваться больше некуда, но, увы, будет слишком поздно.