В лице Итана вижу смятение.

— Так всегда и происходит.

— Да, так всегда и происходит.

Он долго молчит.

— А ваши руководители, они знают обо всем и ничего не делают?

— Даже напротив. Делают все, чтобы никто и пальцем не пошевелил. Ты читал письмо моего отца. Когда мы оказались здесь, они вели себя так, будто они отцы-основатели Соединенных Штатов, представляешь? Печатали свидетельства о рождении, паспорта, справки о кредитоспособности и прочее. Даже старые семейные фотографии и биографии предков. Старались вычеркнуть из нашей памяти воспоминания о прежней жизни, хотя у них ничего не вышло. Кроме самого́ перехода и одного-двух дней после него, я помню практически все. И потом, они пытались нас переобучить, чтобы мы могли приспособиться к здешней жизни, за два года хотели впихнуть в нас все, на что в нормальной жизни потребовалось бы целое детство. Свое дело они делали основательно… правда, кое-что и упустили. — Я закусила нижнюю губу. — В карты, например, играть не научили.

Итан улыбается, и я улыбаюсь ему в ответ. Мы начинаем раскачиваться, отталкиваясь от земли ногами. И я готова оставаться с ним здесь и качаться на этих качелях хоть до ночи, да куда там, до конца жизни.

— И еще они упустили очень важное. Не учли такого фактора, как свобода. У нас были тайны, которые приходилось хранить от остальных, у нас были заповеди, которым надлежало следовать, но совсем не было свободы. Не думаю, что Бенджамин Франклин одобрил бы их за это.

— Нет, конечно. Еще бы!

— Сначала, возможно, у них и были кое-какие идеалы, но когда они поняли, как здесь удобно, безопасно и хорошо жить, то, думаю, быстренько растеряли их. Превратили нас в паразитов. Главное, в своем будущем они уверены и вряд ли хотят изменить его.

— Даже если…

— Даже если. — Я пожимаю плечами. — Мне очень долго хотелось им верить. Ведь наша община была для меня все, весь мой мир — я люблю многих из наших, некоторых даже очень. Но все они смотрят в рот вождям… во всяком случае, делают вид. А я так больше не могу. Они такие же самодовольные и близорукие люди, как и все остальные. И гораздо более испорченные. Они любят только себя.

— Плохо дело…

— Никто из них не верит в будущее, понимаешь? Ведь это все равно что верить в собственную смерть. Но ведь так жить нельзя. Нельзя верить в свою смерть. Даже нам нельзя, всем, кто каждый день видел ее собственными глазами.

И тут я снова вспоминаю строчку, напечатанную крошечным шрифтом в завтрашней газете. В еще одну смерть я не могу верить и ни за что не поверю.

Итан некоторое время молчит.

— А твоя мать, она им верит? — спрашивает он.

— Она во всем их слушается и не пытается идти против, это я точно знаю. Но не знаю почему — согласна ли она с тем, что они говорят, или просто боится.

— Как думаешь, она знала про твоего отца?

— Вряд ли. — Я закрываю глаза. — Да, скорей всего, не знала. — Молчу, перебираю пальцами звенья цепочки. — Моей маме в жизни досталось, ты это знаешь. Говорят, страдания делают человека сильней и мудрее, но, боюсь, гораздо чаще люди становятся слабее и трусливее. Мама хочет хоть еще час, еще день прожить спокойно и делает для этого все. На большее у нее не хватает духу.

— Печально. Впрочем, большинство людей именно так себя ведут.

Я гляжу на Итана, и мне хочется плакать. Понимаю, насколько он прав. Ведь сама я кто? Такая же слабая и напуганная девочка. А все эта строчка в газете… Ох, сейчас меня больше всего заботит она.

— Но ты совсем другая, потому что ты знаешь, чего стоит этот час, — серьезным тоном говорит он. — А теперь и я тоже другой. Мы с тобой знаем, что произойдет на Земле, если сидеть сложа руки.

Я вытираю нос рукавом. Хотелось бы быть другой. Но сейчас весь мой организм пронизывает страх.

Итан рассчитывает момент, хватает меня за руку и держит до тех пор, пока мы не начинаем раскачиваться в унисон. Такое чувство, что на этой площадке он вырос.

Он ловко останавливает качели и подхватывает меня, помогая сойти. Потом энергично тащит меня к машине.

— До сегодняшнего дня, — говорит он, — сидели сложа руки. А сегодня настало время действовать.

И я знаю, что он прав. Надо действовать.

* * *

— А хоть что-нибудь клевое было у вас там? Что-нибудь такое… потрясающее? — спрашивает Итан, когда мы мчимся где-то между Эсбери-Парк и Фрихолдом.

Ради него я готова на все. Отвечать на его вопросы? Пожалуйста. Всю жизнь свою готова перед ним выложить. Он так долго сдерживал свое любопытство. Жаль только, что рассказывать особенно нечего, радости в жизни я видела мало.

Итан бросает на меня взгляд:

— Ладно, сразу можешь не отвечать. Не торопись. Я все равно собираюсь мучить тебя вопросами лет еще этак семьдесят-восемьдесят.

А мне больно это слышать, ох как больно. С трудом подавляю в себе это чувство.

— Да ничего такого особенного уже не было, — отзываюсь я, стараясь говорить бодрым голосом, потому что слова почему-то не хотели выговариваться, застревали в гортани. — Другие рассказывали, правда, про клевые штучки. Ну, видела кое-что, но к тому времени, как я родилась, это уже работало плохо. В начале двадцатых компьютерные технологии достигли такого уровня, что уже не нужны были эти громоздкие ящики, мониторы, клавиатуры с мышками. Изображение можно было получить почти на чем угодно, на экранах тоненьких, как бумага, и мягких, как ткань, а можно было перед собой спроецировать, прямо в воздухе. Информацию и картинки уже вызывали с помощью рук, глаз, а в некоторых случаях даже мыслью.

— Да, теперь сама увидишь, все это будет, — горячо и радостно кивает Итан.

— Да, существовало одно замечательное устройство. С его помощью можно было исчезнуть, стать невидимым. Правда, я о нем читала только в книжках, посвященных двадцатым и тридцатым годам. Я вижу, технология сейчас совершенствуется, появились сенсоры, которые умеют читать контуры тела во время движения и создавать такой фон, что ты совершенно с ним сливаешься, со своим окружением то есть.

— Я об этом тоже читал, — говорит Итан и снова бросает на меня взгляд. — Забавно слушать, как ты говоришь о будущем в прошедшем времени. Или странно, что ли.

— Знаю. У меня всегда были проблемы с временами.

— Ну а еще что?

— Ну что… Денег было много, они шли на науку, а та занималась изобретением пилюль и разработкой несложных операций, чтобы люди могли есть от пуза и при этом не полнеть. Большие средства вкладывали в пластическую хирургию, стало возможным изменять тело по своему хотению, выглядеть супермолодым даже в семидесятилетнем возрасте. Честно говоря, меня от всего этого в дрожь бросает.

— На что только тратятся средства, надо же! — Лицо Итана становится серьезным. — В то время как мир разваливается на части.