Меланхолия, конечно же, не расстройство, нуждающееся в лечении. Это разновидность разумной печали, которая появляется, когда мы нос к носу сталкиваемся с определенностью, что разочарование с самого начала было вписано в сценарий.

Нас специально не отбирали. Брак с любым, даже с самым подходящим из живущих, сводится к тому, чтобы определить, какому виду страданий мы, вероятнее всего, принесем себя в жертву.

В некоем идеальном мире брачные клятвы будут полностью переписаны. У алтаря пара будет говорить так: «Мы соглашаемся не поддаваться панике, когда через сколько-то лет совершаемое нами сегодня покажется наихудшим из решений в жизни. Все же мы обязуемся и не оглядываться по сторонам, поскольку соглашаемся, что и тогда не будет более подходящих вариантов. Всякий человек всегда невозможен. Мы – вид, страдающий сумасшествием».

После того как собравшиеся торжественно повторят последнюю фразу, пара продолжит: «Мы приложим усилия хранить верность. В то же время мы уверены, что полный запрет переспать с кем-то еще – есть одна из трагедий бытия. Мы приносим извинения, что наша обоюдная ревность сделала это странное, но здравое и не могущее быть предметом сделки ограничение весьма необходимым. Мы обязуемся сделать друг друга единоличными наперсниками своих горестей, а не разбрасываться ими, ведя жизнь сексуально озабоченных донжуанов. Мы изучили различные варианты несчастья и избрали для себя привязанность друг к другу».

Супруги, которым изменили, больше не будут свободны яростно жаловаться, мол, ожидали, что их партнеры будут получать удовлетворение от них одних. Вместо этого они смогут более едко и праведно крикнуть: «Я надеялась/надеялся, что ты сохранишь верность тому особенному виду компромисса и несчастья, какой представляет собой наш тяжким трудом давшийся брак».

После такого любовная интрижка станет не предательством интимных радостей, а взаимным обещанием сносить разочарования брака с отвагой и стоической выдержкой.

Ни одни отношения не могут начаться без обещания беззаветной близости. Однако для того, чтобы отношения развивались, также невозможно вообразить, что партнеры со временем не выучиваются держать великое множество своих мыслей при себе.

Нас настолько потрясает честность между двумя людьми, что мы забываем о достоинствах вежливости: не обязательно выставлять перед теми, кто нам дорог, все пагубные стороны нашей натуры.

Подавление, мера строгости и немного привычки к самоцензуре свойственны любви точно так же, как и способность откровенного признания. Человек, для кого тайны непереносимы, кто во имя «честности» делится сведениями, столь ранящими другого, что их не забыть никогда, такой человек не друг любви. И если мы подозреваем (а подозревать мы должны постоянно, если наши отношения чего-то стоят), что наш партнер тоже лжет (по поводу того, о чем она думает, как она расценивает нашу работу и где она была вчера вечером…), тогда мы поступили бы хорошо, не став действовать как бдительный и непреклонный инквизитор. Возможно, добрее, мудрее и ближе к истинному духу любви будет сделать вид, что мы попросту ничего не заметили.

У Рабиха выбора нет, кроме как лгать вечно о том, что случилось в Берлине. Приходится, поскольку он знает, что правдивый рассказ породил бы еще больший строй фальши: глубоко ошибочное убеждение, будто он больше не любит Кирстен, а то еще и то, что он человек, кому нельзя доверять ни в чем в жизни. Правда рискует извратить отношения куда больше, нежели неправда. В результате любовной связи Рабих принимает иной взгляд на цель брака. Более молодым он видел ее в освящении особого подбора чувств: нежности, желания, восторженности, томления страсти. Однако теперь он понимает, что брак к тому же (и точно так же важно) – это система, которая призвана от года к году держаться прочно без учета каждой преходящей перемены в чувствах его участников. У брака свое обоснование, более стабильное и долговечное, чем чувства: первоначальный акт о приверженности, невосприимчивый к более поздним пересмотрам, и особенно – дети, этот класс существ, изначально и по складу своему не заинтересованных в ежедневных удовольствиях тех, кто их создал.

На протяжении большей части известной нам истории люди состояли в браке из стремления удовлетворить ожидания общества, иметь кое-какое имущество для защиты, а также из-за желания сохранять единство своих семей. Затем постепенно утвердился иной, весьма отличный стандарт: пары должны оставаться вместе только до тех пор, пока между ними остаются определенные чувства – чувства подлинного воодушевления, желания и удовлетворения. При этом новом романтическом стандарте супруги получали оправдание за связи на стороне, если рутина заедала до смерти, если дети действовали им на нервы, если секс больше не привлекал или если кто-то из них в последнее время чувствовал себя немного несчастным.

Чем больше Рабих понимает, насколько хаотичны и бесцельны его чувства, тем больше в нем симпатии к представлению о браке как о системе. На конференции он, может, и выследил привлекательную женщину, хотел ради нее бросить все, – только для того, чтобы спустя два дня осознать, что предпочел бы умереть, чем остаться без Кирстен. Или затяжными дождливыми выходными он, может, и жалел, что дети еще не выросли и не оставили его до скончания времен, чтобы он мог в тиши и покое почитать свой журнал, – а уже через день, в конторе, у него сердце сжималось от горя, потому как совещание грозило затянуться, он припозднится домой и не успеет уложить детей спать. В ходе таких юрких, как ртуть, метаний он осознавал значение искусства дипломатии, приучал себя к тому, что совсем не обязательно всегда высказывать то, что думаешь, и делать то, что хочешь, чтобы послужить стратегическим целям. Рабих держит в уме противоречивые, сентиментальные, гормональные силы, которые постоянно тянут в сотню безумных и неубедительных сторон. Дать волю хотя бы одной из них значило бы лишиться всякой возможности вести вразумительную жизнь. Он знает: ему никогда не справиться с крупными проектами, если он не сможет, хотя бы какое-то время, оставаться внутренне неудовлетворенным и внешне недостоверным – пусть только в отношении таких преходящих ощущений, как желание отделаться от своих детей или покончить со своим браком после одной ночи с архитектором-американкой с исключительно влекущими серо-зелеными глазами. Для Рабиха такие желания ложатся слишком тяжким грузом на его душу, чтобы позволить им быть путеводными звездами, по которым всегда должна выверяться его жизнь. У него хаотичная химическая натура, жутко нуждающаяся в основательных принципах, которым он мог бы следовать во время кратких проблесков разума. Он имеет представление о чувстве признательности за то, что порой внешние обстоятельства будут расходиться с тем, что творится у него в сердце. Наверное, это знак того, что он на верном пути.

С возрастом у обоих появляется ощущение новой осведомленности о собственной незрелости и в то же время чувство, что едва ли такое присуще им одним. Наверняка где-то есть другие, способные понять их лучше, чем они сами себя понимают. В шутку говорится о лечении с течением лет. Поначалу насмешничали на счет дисциплины: лечение у психотерапевтов, мол, дело очень немногих безумцев, у кого много времени и денег; все лекари сами сумасшедшие; попавшим в беду следовало бы попросту побольше беседовать с друзьями; «посещать такого-то» по поводу расстройств это для Манхэттена, а не графства Лотиан[44]. Однако с каждым крупным спором между ними эти бодрящие клише, казалось, убеждали все меньше и меньше, и однажды, когда Рабих в ответ на расспросы Кирстен о счете кредитной карточки в бешенстве опрокинул кресло, сломав одну из ручек, они оба сразу же, не говоря ни слова, поняли: нужно записываться к врачу. Найти подходящего психотерапевта трудно, гораздо труднее, чем отыскать, скажем, умелого парикмахера, оказывающего услуги, наверное, менее претендующие на внимание человечества. Расспрашивать знакомых в ожидании рекомендации – дело коварное, поскольку люди склонны саму просьбу расценить как признак того, что брак в беде, а не воспринять ее как свидетельство его крепости и возможного долголетия. Как и большинство из того, что призвано по существу помогать курсу любви, обращение к консультанту кажется делом сугубо неромантическим. В конце концов, поискав в Интернете, они находят единственного практикующего семейного психолога, приемная которого находится в центре города, чей простенький сайт в Интернете сообщает о компетентности в «разрешении проблем пар». Фраза выглядит ободряющей: их конкретный случай не изолированный феномен, а всего лишь частица того, что происходит внутри хорошо изученной группы людей с общими для всех тревогами. Приемная расположилась на четвертом этаже мрачного доходного дома конца девятнадцатого века. Но внутри помещения тепло и приветливо, полно книг, газет и живописных пейзажей. Врач-консультант, миссис Фейербейрн, щеголяет в простом темно-голубом врачебном халате, на голове у нее большая, вся в тугих завитках шапка седых волос, обрамляющих скромное лицо с привлекательным выражением искренности. Когда она садится в кабинете, ноги ее оказываются подняты довольно высоко над полом. Рабих позже недобро заметит, что «хоббит», по-видимому, вряд ли набралась большого непосредственного опыта в страстях, спецом которых себя выставляет. Рабих замечает большую коробку салфеток на маленьком столике между ним и Кирстен – и чувствует, как все в нем против их причастности. У него нет никакого желания принять приглашение прилюдно поведать свои печали стопке салфеток. Пока миссис Фейербейрн записывает номера их телефонов, он, почти прерывая сеанс, заявляет, что их приход сюда был, по сути, ошибкой, вполне мелодраматически слишком близко приняли к сердцу несколько возникших между ними споров, а если разобраться, то их отношения – совершенно то, что надо, и, если откровенно, временами очень хорошие. Ему хочется вырваться из этого помещения в нормальный мир, в кафе на углу, где они с Кирстен съели бы по сэндвичу с тунцом, выпили бы по стакану бузинного тоника – и дальше жили бы себе поживали обычной жизнью, из которой так нелепо изъяли себя по собственной воле из-за неуместного чувства несоответствия.