Надо же такую глупость ляпнуть, протестует Кирстен. Опять он преувеличивает, как и во многом другом, от того, какой сильный дождь льет, до того, какая ужасная еда в ресторане… вроде того раза, когда они в Португалию поехали, так он еще через месяцы только про то и говорил, какой «вшивой» была гостиница, будто на ней свет клином сошелся, когда даже дети считали, что она была отличной. Ее реакция, добавляет она, конечно же, не оправдывает то, как он реагирует. Стоило ли с топотом бежать из комнаты? Что это за взрослый с таким нравом? Она, не скрывая, предлагает миссис Фейербейрн поддержать ее как разумную в паре и – как сестре по полу – вместе с нею подивиться глупости и мелодраматизму мужчин. Увы, миссис Фейербейрн не нравится, когда ее заставляют встать на чью-то сторону. В этом часть ее таланта. Ее не заботит ничто из того, что «правильно». Ей нужно разобраться в чувствах каждой из сторон, а потом увериться, что каждая сторона отнесется к этому с симпатией.

– Что вы чувствуете к Кирстен в таких случаях, когда не очень-то разговорчива? – спрашивает она Рабиха. Вопрос абсурдный, считает тот, раздражение прошлого вечера начинает оживать в нем.

– Чувствую точно так, как вы бы ожидали: что она ужасна.

– «Ужасна»? Только потому, что я сказала не в точности то, что ему хотелось услышать, я «ужасна»? – вмешивается Кирстен.

– Кирстен, минуточку, пожалуйста, – предостерегает миссис Фейербейрн. – Мне нужно чуть больше времени, чтобы выяснить, что испытывает Рабих в такие моменты. Когда вы считаете, что Кирстен вас подводит, что это для вас?

Рабих уже больше не пускает в ход тормоза разума, и с его языка слетает то, что было на уме:

– Напуган. Брошен. Беспомощен. – Теперь повисает тишина, как часто случается, когда кто-то из них говорит что-то значительное. – Чувствую, что я одинок. Что ничего не значу. Что ей наплевать на меня. – Он умолкает. На глазах его (довольно неожиданно, наверное) слезы.

– Судя по сказанному, это тяжело, – произносит миссис Фейербейрн ровно, но заинтересованно.

– А мне он напуганным не кажется, – замечает Кирстен. – Муж, который орет и матерится на свою жену, едва ли главный кандидат на то, чтоб считаться бедненьким напуганным барашком.

Однако миссис Фейербейрн уже крепко ухватила проблему своими терапевтическими щипчиками и выпускать ее не собирается. Это уже шаблон, или, на языке психологов, паттерн: в тех случаях, когда Рабих нуждается в поддержке, он сталкивается с отстраненностью и холодностью Кирстен. Он пугается, выходит из себя и видит, что Кирстен отстраняется еще больше. Страх и злость нарастают – расстояние тоже. Кирстен считает его заносчивым и забиякой. Собственная история научила ее, что у мужчин есть склонность к властолюбивому поведению и что роль женщин в том, чтобы противиться ему, пользуясь неприступностью и формальным отношением. Способность прощать пока в картах не значится. Но внутри у Рабиха силы нет совсем, он попросту молотит из последних усилий разума, слабый и униженный признаками ее явного равнодушия. А потому прискорбно (на грани трагического), что, реагируя на свои уязвленные слабые места, он избирает способ полной их маскировки и, по-видимому, гарантированно отчуждает ту самую, чьего утешения сам так сильно жаждет. Однако теперь раз в неделю, днем по средам, есть возможность разорвать порочный круг. Миссис Фейербейрн защищает Кирстен от раздражительности Рабиха, а Рабиха – от равнодушия Кирстен, каждому из супругов предлагается заглянуть за лежащую на поверхности пагубу другого и увидеть за ней несчастного испуганного ребенка.

– Кирстен, вы считаете, что крик и порой ругательства – это поступки мужчины, который ощущает себя сильным? – решается на вопрос миссис Фейербейрн в один из редких для нее моментов откровенности, когда, по ее мнению, клиенты способны проявить понимание. Она знает, как надо ступать очень мягко. У книг на полке, возможно, довольно тяжеловесная поступь названий, зато в течение сеанса миниатюрная врач-консультант порхает, как балерина. Трудности в отношениях этой пары распространяются и на секс. Когда Кирстен устала или расстроена, Рабих быстро (слишком уж быстро) впадает в отчаяние. Его разум цепко держится за убедительную болтовню об отвращении, какое он вызывает. Одним из важнейших аспектов чувства омерзения к себе, появившегося задолго до Кирстен, является неспособность объясниться перед другими, хотя и сопровождается оно показной горечью перед теми, кто его вызывает. Незавершенный вечер таким образом обычно становится неявным поводом для язвительных или уязвленных высказываний Рабиха на следующий день, что только подольет масла в огонь усилий (таких же бессловесных) Кирстен отстраниться. Побыв несколько дней замкнутым, Рабих, сытый этим по горло, обзовет Кирстен холодной ведьмой, на что та ответит, что подозревала, что ему, должно быть, расстраивать ее доставляет удовольствие, раз он так часто это делает. Она прячется в печальное, но до странного утешительное и знакомое местечко у себя в голове, где затаивается, когда другие обижают ее (а они склонны к такому), и находит утешение в книгах и музыке. Она специалист по самозащите и обороне: обучалась этому большую часть своей жизни.

Для стиля «уклоняющейся привязанности» характерно сильное желание избежать конфликта и не очень раскрываться перед другим, когда не удовлетворены эмоциональные потребности. Лица «уклоняющиеся» быстро допускают, что другие готовы к нападкам на них и что урезонить их невозможно. Надо просто сбежать, поднять разводной мост и затаиться. К сожалению, «уклоняющиеся» партнеры не могут нормально объяснить свой боязливый и оборонительный паттерн в отношении своего партнера, так что причины их сдержанного и отсутствующего поведения остаются туманными, их легко по ошибке принять за отсутствие заботы и участия, когда на деле верно как раз противоположное: «уклоняющийся» партнер заботится в самом деле очень глубоко, просто дело в том, что состояние любви стало ощущаться как слишком рискованное.

Миссис Фейербейрн, никогда не навязывающая выводов, тем не менее, выражаясь фигурально, держит зеркало, в котором Кирстен может начать видеть то, как она воздействует на других. Врач помогает Кирстен получить представление о ее склонности исчезать и реагировать на стресс молчанием, побуждает ее обдумать, как такие стратегии могут повлиять на людей, которые зависят от нее. Во многом, как и Рабих, Кирстен привыкла выражать свои разочарования таким способом, который гарантированно не вызывает симпатии у тех, в чьей любви она больше всего нуждается. Напрямую Рабих никогда о ночи с Лорен не заговаривает. Понимает: важнее всего понять, почему это произошло, нежели признаться в этом, да так, что могли бы сорваться с поводка такие сдерживаемые опасности, что навеки разрушили бы доверие между ним и Кирстен. Он раздумывает между сеансами у миссис Фейербейрн, из-за чего это он сделался так явно небрежен и безразличен к причинению боли своей жене, и находит всего одно правдоподобное объяснение: он, по-видимому, вытерпел столько боли в отношениях с нею, что дошел до того, что перестал заботиться, не слишком ли жестокую рану нанес он Кирстен. С Лорен он спал не от страстного желания, а от злости, той злости, что не признает собственного существования, – угрюмой, задавленной гордой ярости. Объяснение Кирстен (так, чтобы она смогла понять), что он чувствовал себя разочарованным, будет основой спасения их брака. В самом средоточии их борений находится проблема доверия – добродетели, которая легко не дается никому из них. Они подранки, ведь еще детьми им приходилось справляться с неподобающими возрасту разочарованиями, а позже они выросли в надежно защищенных взрослых, чувствующих неловкость от всякого эмоционального раздевания. Они спецы в атакующей стратегии и строительстве крепостей, и все-таки они (как привыкшие к боям воины, плохо вживающиеся в гражданскую жизнь после заключения мира) не терпят треволнений, которые чувствуют, отказываясь от собственной настороженности и признавая свои слабости и огорчения. Рабих, тревожась, нападает, Кирстен, уклоняясь, отступает. Эти два человека очень и очень нужны друг другу и тем не менее одновременно приходят в ужас от того, что могут проговориться, насколько сильно взаимозависимы. Ни один не терпит свою рану так долго, что готов правдиво в том признаться, или прочувствовать это, или объяснить это тому, кто рану нанес. Нужны запасы доверия, которых у них нет, чтобы хранить веру в того, кто наносит обиды. Нужно достаточно доверять другому, чтобы дать ясно понять, что на самом деле нет никакой «злости» или «холодности», а есть (и всегда!) вместо этого нечто куда более основательное, трогательное и заслуживающее привязанности – боль. Они не могут предложить друг другу самый романтически необходимый из даров – руководство по своим собственным слабостям.