так лаконично обмолвился об этом Иван Петрович. В крайнем случае, рекомендовал Свечкин строптивому папе, надо подождать выздоровления редактора. Подождать! То есть он предвидел, что Алахватов — именно Алахватов! — которого он и лицезрел-то всего три раза, решится на публикацию фельетона. А вот мне, который, казалось, знал нашего замредактора как облупленного, и в голову это не приходило.

Итак, предусмотрительность. И все-таки кое-что он упустил, о чем я без устали напоминал ему. В светлых и зорких, живых глазах появился страх.

Я видел этого человека дома и на работе, я знал его как отца и как сына, и во всех этих ипостасях он был безупречен. Прямо ангелочек какой-то! Вот разве что в отличие от ангела смертен, и я не уставал твердить ему это.

13

Пора! Дальше уже некуда оттягивать, и без того явный перекос произошел в моем повествовании. Свечкин, Свечкин, Свечкин — будто только он и занимал меня. Будто Эльвира тут ни при чем — просто я ни с того ни с сего воспылал ненавистью к ее супругу, и растет день ото дня не мое своевольное чувство к ней, а неприязнь и мотивированное неприятие Свечкина.

Вы обратили внимание, что я не употребляю слово «любовь»? Странно, полагаю я, звучало бы оно в устах человека, который втюривался по меньшей мере дюжину раз. Дюжину! И не ради глобального эксперимента, в жертву которому приносит себя мой Дон Жуан, а самым однозначным, самым примитивным образом, причем все тривиальные симптомы были налицо. Я терял не только аппетит, но даже охоту к чтению. Нечто сомнамбулическое появлялось в моем облике. Ум бастовал, а язык, распоясавшись, чесал что-то несусветное. Тем не менее моя очередная королева обычно внимала мне с растущей благосклонностью. Вскорости нас обоих с головой захлестывало волной, кружило, подбрасывало до небес и роняло в бездну. Потом начинался отлив. Очнувшись, я вдруг обнаруживал себя сидящим на молу в обществе невыразимо скучного существа. Я мотал головой, отряхиваясь, нацеплял очки и пялился во все стороны, только не на мою подругу. Та злилась и называла меня сволочью. Или брала меня за уши и поворачивала лицом к себе, дабы я смотрел только на нее, и никуда кроме. Это было ужасно. Я советовал ей что-нибудь почитать, а она ладила свое: «Сволочь! Ну почему ты такая сволочь, Карманов?»

Сейчас я введу понятие, которое лично мне до сих пор не встречалось: спорадический импотент. Это я. Дело в том, что я не могу быть близок с женщиной, чей вздорный профиль больше не видится мне в кроне каждого дерева или в очертаниях перистых облаков. «Иди почитай, — говорю я своей недавней возлюбленной. — Жил хороший писатель Гончаров, которого несправедливо обрекли на хрестоматийное вымирание. Вместо того чтобы томиться в библиотечной очереди за Артуром Хейли, перечитай «Обломова». Честное слово, там гораздо больше приключений, чем в любом из бестселлеров предприимчивого американца. Иди-иди, почитай».

Так было по крайней мере дюжину раз. И вот опять… Поняв наконец, куда это вновь несет меня грозная волна, я решил благоразумно переждать полет, который, знал я по опыту, рано или поздно окончится. Единственное, что я позволял себе, так это стращать Свечкина смертью.

— Вам не надоело пугать его? — спросила Эльвира, когда в самый разгар очередной моей атаки из комнаты донеслось: «Папа!» — и Свечкин, извинившись, что не может дослушать экспромт о бренности всего живого, удалился на зов дочери.

— Я не пугаю, — ответил я. — Я паникую.

И объяснил, что смертен, к сожалению, не только ее драгоценный супруг, но и все мы («Вы тоже!» — я едва не ткнул в нее пальцем), а тот, кто больше остальных говорит об опасности» равно угрожающей всем, и есть паникер.

Чайник все не закипал, а Свечкин не возвращался, хитрец!

— Почему вы злитесь? — почти с участием поинтересовалась его жена.

С участием! Она улыбалась накрашенными губами, а я зачем-то открыл чайник, обжегся и уронил крышку. В лицо мне шибануло паром. Я зажмурился. А она все стояла и смотрела.

Вот так же смотрела она, когда я с мокрыми, налипшими к черепу клочками волос выходил из ванной — без очков и потому не мог разглядеть выражения ее лица. Но зачем очки? И без них я хорошо представлял себе, как забавляло ее это зрелище.

Ну хорошо, положим, я смешон, когда полуголый и распаренный, с видом мыслителя (губы поджаты, а лоб нахмурен) вываливаюсь из ванной, но — послушайте! — даже профессиональные литераторы с уважением, а то и подобострастием внимают моим доморощенным рассуждениям об изящной словесности, эта же пигалица, властитель дум которой какой-нибудь волосатый саксофонист, умудряется выслушивать меня с иронической улыбкой.

Однако никаких улыбочек и в помине не было, когда в один прекрасный день речь зашла о моем семейном статусе. Я принимал у себя гостью: трехлетнюю Анюту Свечкину. С ней мы находили общий язык куда быстрее, нежели с двумя другими членами этой семейки. Одного я без устали стращал смертью, другую самоотверженно пытался не замечать, хотя порой она и являлась ко мне в комнату, чтобы забрать дочь, которой пора было спать. Обычно это делал Свечкин, но с некоторых пор он предпочитал уклоняться от встреч со мною.

На Эльвире было синее в белый горошек платье — при всем желании трудно было вырядиться нелепее. И дело не только в том, что у порога стоял ноябрь, так что давно пора было спрятать летние вещички; это еще куда ни шло. Но вот что насквозь пропитанная косметикой, чего только не повидавшая на своем веку генеральская дочка нацепила платье, которое впору десятикласснице, было не просто безвкусицей, а в некотором роде наглостью. Я старался не смотреть в ее сторону.

— Кажется, за тобой пришли, — сказал я сидящей у меня на коленях Анюте, которая сосредоточенно целилась в букву «ю».

Ее мама (нестерпимая синева ее платья слепила мне глаза) бесцеремонно разглядывала комнату. Чего искала она? Когда я, передвигая каретку с бумагой, на которой выстроилась шеренга великолепных «ю», дерзнул спросить ее об этом, она выразила недоумение, что не видит фотографии моего сына.

Какой разительный контраст по сравнению со Свечкиным! Этот образцовый папа, не удовлетворяясь живым присутствием дочери, всюду поразвесил ее портреты, мастерски выполненные Иннокентием Мальгиновым. А я…

— Мой сын нефотогеничен, — сказал я. Огромный бант Анюты щекотал мне шею.

Эльвира не улыбнулась. Серьезно посмотрела на меня сверху, потом спросила своим слабым голосом:

— Сколько ему лет?

Я сморозил что-то насчет девочек, за которыми уже приударяет мой отпрыск, но это не развеяло скорбных теней у