– И как?

– Замечательно, – ответил дед.

– Настоящее сокровище, верно? – Священник постучал по сундуку, на котором сидел. – Остальное менее ценное. Старая серебряная утварь. Телескоп. Золотая дарохранительница. Древняя Библия в переплете из кожи зубра. Очень красивая, но такая хрупкая, что ее даже открыть нельзя, не то что читать. Все – дела рук человеческих. А вот коньяк… – Он снова отпил, не закончив фразу, но в этом и не было нужды: его лицо явственно свидетельствовало о вере в Божественное происхождение коньяка.

– А реликвия? Кость святого Доминика?

– Ах да. Левая слуховая косточка святого Доминика. Несомненно, несомненно. Очень ценное сокровище. – В голосе не слышалось особой уверенности. Отец Никель погладил коньячную бутыль.

– А телескоп? – спросил дед. – Вы ведь сказали «телескоп»?

– Да, сын мой.

– Это тоже реликвия? Какой-то священный телескоп?

– Нет. Цейссовский. Мой собственный. – Отец Никель улыбнулся. – Я не хотел, чтобы он попал в руки врагов.

Старый священник налил еще бокал коньяка семидесятипятилетней выдержки.

– Вы астроном?

– Любитель, – ответил отец Никель. – Сделал несколько несущественных открытий. Главным образом касательно Луны.

– Я тоже интересуюсь астрономией.

– Вдобавок к вредителям винограда.

– Верно.

– В таком случае вы находитесь под защитой святого Доминика, сын мой.

– Это как?

– Святой Доминик де Гусман покровительствует астрономам. – Старый священник немного погрустнел. – Что до надежности этой защиты в настоящее время, тут я гадать не берусь.

Американцы спали на кровати, каждый на одной трети небес. На сеновал отправились старуха и священник. Дидденс постарался так откалибровать количество выпитого, чтобы уравновесить боль в ноге. Гатто героически вызвался пойти дальше: разведать, где обезболивание перейдет в тяжелое опьянение. Теперь дед лежал, глядя в темноту, а Дидденс и Гатто поочередно жали на педали и клавиши духового органа, который, судя по звукам, протащили в постель. Когда они на несколько минут умолкали, дед слышал только звон в собственных ушах и нескончаемые раскаты ночной войны. Они вроде бы гремели далеко, но деда не успокаивало расстояние. Он уже привык испытывать благодарность, когда смерть, садясь вокруг, словно стая птиц, выбирала других, а не его. Эта благодарность не имела никакого отношения к счастью.

Прошло, по его ощущениям, часа два-три. Наконец он отчаялся уснуть и слез с кровати, на которой спали вповалку Гатто и Дидденс. В глубоком сельском мраке нашел свои брюки и ботинки, чью-то шинель. На закате погода вроде бы прояснилась, и дед подумывал достать из сундука телескоп, про который упомянул отец Никель. В итоге он так и не решился поднять крышку: удивительным образом его смущало присутствие стремечка святого Доминика де Гусмана. Он вышел на двор между хлевом и домом. Отец Никель сидел на высоком табурете, направив телескоп в небо.

Для городского мальчишки, каким был мой дед, число видимых звезд на небе всегда составляло малую толику от тех примерно пяти тысяч, которые теоретически различает человеческий глаз. Даже в Рапидс огни человеческого жилья скрывали истинное безумие небес. В ясную ночь в сельской местности, где действует затемнение, между бомбежками, когда прекратился трассирующий огонь и погасли зенитные прожекторы, звезды покрывают небо, словно морозный узор – окна. Запрокидываешь голову и видишь «Звездную ночь», сказал он мне. Понимаешь, что Ван Гог был реалистом.

Впрочем, когда в ту ночь дед подошел к отцу Никелю, звезды тонули в сиянии полной Луны. Ну и разумеется, значительная часть Вестфалии была в огне. Дым затянул небосвод.

– Вам надо отдохнуть.

– Несомненно.

Дед сунул руку в левый карман шинели и нашел пачку «Лаки страйк». Значит, это была шинель Гатто. Дед вскрыл пачку и протянул сигарету отцу Никелю. У обоих не было при себе спичек. Дед взял соломинку, тихо вошел в дом и поджег ее от углей в печи. Прикурил обе сигареты, вышел, отдал одну священнику. Луна висела в небе, как зеркало.

– Разрешите показать вам мою горушку, – сказал отец Никель.

Дед нагнулся к окуляру. Телескоп был старый, но очень хороший; чувствовался любовный уход. Отец Никель снабдил окуляр лунным фильтром, снижающим яркость. Подробность изображения ошеломляла. Лучи кратеров прорисовывались четко, словно трещины на зеркале. Край диска был зазубренным, как лезвие циркулярной пилы. Где-то в центре Апеннин, по словам священника, находился маленький пик Галлиена{65}.

– Видите пик Гюйгенса? Знаете его?

– Я… Да, вижу.

– Теперь примерно три градуса от него к юго-востоку. Увидите тень, серое пятно. Мне оно напоминает след оленьего копыта.

– Вижу.

– Теперь примерно два градуса к северо-востоку.

– Да.

– Она там.

– Ясно.

– Она почти корончатая.

– Ага.

– Видите ее?

– Да.

Отец Никель прищелкнул языком.

– Не видите, – с легкой горечью произнес он.

Из-за вращения Земли лунный диск уже выплыл из объектива. Телескоп надо было поворачивать.

– Мне кажется, я успел увидеть, – сказал дед, вставая из-за телескопа. – «Корончатая» очень точное слово.

Отец Никель засопел. Они прикурили еще по сигарете от первых, глядя на Луну невооруженным глазом. Дед поежился и плотнее завернулся в шинель Гатто. Храп из дома был слышен даже здесь. В дальнем углу двора негромко подал голос последний обитатель курятника – петух, их товарищ по бессоннице. Дед вроде бы слышал шелестение ветра в кронах, но ветра не было, и он сообразил, что это шумит река, которую они видели по дороге. Войну, раскаты артиллерии он не столько слышал, сколько ощущал – биение пульса под ушами. Дед думал, что отец Никель молчит от обиды. Он хотел извиниться, что не увидел пика Галлиена, но оказалось, отец Никель думал совсем о другом.

– В двадцатых тут все сходили с ума по ракетам, – сказал он. – В Германии. Сплошные ракеты в газетах и журналах. Ракеты для доставки почты. Ракеты для полета на Луну. Фриц Опель построил ракетный автомобиль. Каждый жулик и шарлатан собирался на Луну.

Дед упомянул Германа Оберта, чья «Die Rakete zu den Planetenräumen»{66}, напечатанная в 1923 году и найденная им в библиотеке УСС в период работы у Ловелла, утешала его в те месяцы, когда жизнь в безопасности и комфорте вдали от фронта казалась худшей возможной участью.