от него. Вернулась в общагу. Был ещё поезд и кошкодева Глория. Привидится же такое… Нога полыхает от боли.

Под боком лежит что-то горячее, и Соня настороженно приподнимается на локте, – там, в темноте чернеет мохнатый комок! Она шарит по обоям в поисках выключателя, находит его, и тусклый свет настенной лампы заливает пространство комнатки.

От комка отделяется ушастая голова, поворачивается к ней, обнаружив всё то же чернокожее человеческое личико – правда, с настоящими кошачьими усами, торчащими, словно антенны по сторонам, – и, жмурясь, недовольно бурчит:

– Ну свет-то ещё зачем? И так же всё видно!

Соня садится ровно, трёт интенсивно лицо, моргает и, приоткрыв рот, во все глаза таращится на кошкодеву, – та сладко зевает, обнажая клыкастые, ослепительно белые зубы.

– Значит, ты настоящая, – произносит Соня едва различимым шёпотом.

Проигнорировав недоверие, Глория распрямляется в длинную колбасу, самозабвенно потягиваясь. Затем поднимается на лапы, выгибает спину крутой дугой, – так, что скрипит хребет, – и встряхивается, от чего шерсть на всём теле встаёт дыбом.

– Может хватит уже убиваться? У меня когти не казённые! – ворчит она, с сожалением разглядывая один из них, треснутый, на правой передней лапе. – Хоть бы кто о машинистах подумал, а то размажутся кишками по шпалам, а им потом… – она принимается за отжёвывание полуотломанного когтя и потому заканчивает фразу звуками: – Мнём, мнём, мнём…

– О-о-о… – Соня ошарашенно трясёт головой, давит на виски и зарывается пальцами в спутанные, с застрявшими веточками пижмы и мусором волосы.

Потом сползает с кровати и на цыпочках пятится к двери.

– В душ? Иди, иди, – Глория выплёвывает кусок когтя. – А я тут водички накипячу. Чаю попьём.

Она с лёгкостью прыгает с кровати на стол, удачно затормозив перед банкой со старой водой; вылавливает оттуда дохлого таракана, ловко суёт кипятильник, втыкает в розетку вилку.

– Ла-а-адно, – соглашается Соня, нервно хихикнув.

Она стягивает через голову перепачканный балахон, откладывает его и надевает халат. Сильно хромая и прихватив с собой полотенце, уходит в общаговский душ, – уходит в надежде, что эта творческая галлюцинация по имени Глория сможет и отключить кипятильник тоже.

Тёплая вода смывает грязь, щиплет раны, и это так ощутимо, так физически остро, что Соня тихонько плачет.

Когда она возвращается в комнату, там уже вовсю хозяйничает Глория. Кипятильник, слава богам, выключен, и даже заварен чай. Растянув рот в широченной улыбке, кошкодева вытряхивает на потёртое, треснутое блюдце один за другим два шоколадных сырка, освобождая их из фольги. Последнюю она комкает в рыхлые шарики и, выкрикнув радостное «Пи-и-у!» и ещё «Бинго!», поочерёдно запуливает в мусорное ведро.

Откуда появились сырки, Соня спросить не решается.

– Значит так, – Глория с матёрым видом разглядывает её разодранную, сильно опухшую ногу. – Сейчас буду тебя лечить.

– А ты умеешь? – с опаской спрашивает Соня, садясь на стул.

Вместо ответа та прыгает к ней на колени, крепко обнимает лапами бедро, вжимается жарким телом и трактороподобно мурчит. Через пару минут боль стихает, и Глория, ритуально отряхнув лапы, возвращается на стол, где победно усаживается на кривую стопку из академических словарей. Нога на удивление болеть перестаёт.

Молча, поочерёдно Соня и Глор отхлёбывают из банки чай. Соня берёт сырок, откусывает, – он оказывается ванильным, – с усилием глотает и всхлипывает.

– Эй, ты чего? – у Глории подёргиваются усы.

Та не отвечает. Слёзы безостановочно капают на пальцы трясущейся руки и на халат. Она откладывает надкушенный сырок, перебирается на кровать и зарывается лицом в подушку:

– Сырок… Пицца ранч… И шарик… И кроссовки… Там был мой до-о-ом… Понимаешь? Дом!

Рыча, она отбрасывает подушку, лупит в стену ладонями и остервенело вгрызается в пальцы до оглушающей боли.

– Где же… тут… – Глория копается в коробке, где складированы лекарства. Находит нужные таблетки, выковыривает одну.

– Ы-ы-ы! – хрипит Соня, скатываясь на пол. Вены на шее пухнут, вздуваются червяками.

Глория прыгает к ней и патетически восклицает:

– Так! Быстро съешь эту хрень!

Та безобразно всхлипывает, берёт слюнявой рукой таблетку, после чего, отобрав пачку, съедает ещё две.

– Одну! – шипит Глория. – Вот дура-то! Дура и есть!

– Да пошла ты! Разоралась тут! Иди на маму свою ори.

– О-о-о! Дай сюда! – Глория выхватывает пачку и возводит глаза к потолку. – Мне, пожалуй, тоже не помешает! – она выуживает ещё таблетку и муслит её языком. – Слушь, гадость какая!

Препарат даёт чувство глубокого безразличия, и вскоре они обе погружаются в исцеляющий, медикаментозный сон.

…Сумку с вещами Соне возвращают назавтра, – водитель маршрутки находит адрес, написанный внутри дневника, – так что все платья вместе с тоскливым описанием мучительных отношений опять оказываются у неё.

Так случается, когда продолжаешь жить дальше.

Глава 23

Я уже не думаю о Вас, я сейчас просто с Вами

(Франц Кафка, «Письма к Фелиции»).

Соня звонит, правильно набрав номер только с третьего раза. Ладони потеют, сердце колошматит о рёбра.

– Алло?

Его голос, такой знакомый и родной, поглощает её с головой. Она вжимается ухом в телефон, изнемогая от желания вобрать каждый полутон и шорох, окружающие его там, вдали.

Тогда как она – здесь.

– Привет, – отвечает ему, замявшись. – Ты как?

– Я? – он не улыбается. – Рад, что Вы позвонили.

– Как рука? – спрашивает она.

– Рука? А, нормально рука…

– Я просто… не хочу тебя потерять, – правда выпадает изо рта, как гладкие, отполированные морем камешки.

– Вы так прекрасны, леди, – в трубке слышится его грустный голос, от которого хочется разрыдаться. – Прекрасны и чудесны.

Секунды тянутся, словно резиновые.

– Вы, – нарушает затянувшееся молчание он, – подарили мне столько любви и нежности…

– Не знаю, возможно ли нам остаться друзьями, – Соня отчаянно стискивает трубку непослушными пальцами.

– Как Вы себя чувствуете, леди?

– Как будто вышла с балкона.

– Нет, пожалуйста… – он запинается. – Вы… Вы мне… очень… не-без-раз-лич-ны… Вы прекрасны, леди. Правда. Во всех смыслах. И я Вас люблю, – из телефона слышатся лучшие слова в мире. – Спасибо за всё… И… за грудь. Это было бесконечно глубоко. Вы понимаете.

– Да… понимаю.

Он умолкает. Тяжёлые секунды отмеряют тягучее время.

– Хочешь… я… вернусь? – спрашивает она.

Он молчит, и тишина на том конце становится удручающей. Он молчит, молчит и молчит. Молчание чёрными лентами мотыляется по ветру, хлещет по лицу и липнет к телу. Мускулистые цепкие щупальца скручивают живот.

– Алё? – слово булькает, будто маленький камешек в воду.

– Да, – отвечает он, подтверждая, что связь есть.

– Мне… приехать? – спрашивает Соня и, не в силах услышать, как он произносит отказ этим своим голосом, торопливо добавляет: – Тебе нужно время, чтобы подумать, да?

– Да, – облегчённо вздыхает он. – Подумать. Если Вы сейчас приедете, то мы порвём, вскроем опять друг друга. Но, может, случится чудо, и всё изменится.

– Через месяц скажешь?

– Да, хорошо, – говорит он, после чего скомканно прощается и отключается первым.

Соня роняет руку с зажатым телефоном на колени, и на неё обрушивается кромешная, убийственная тишина, которую нарушает безапелляционный, правдивый до тошноты голос Глор:

– Он не перезвонит.

Воздух становится убийственно ледяным.

– Это неправда! Ты врёшь! – надрывно кричит Соня. – Он же сказал, что любит!

Глор оскорблённо уходит в угол кровати, плюхается на зад и с апломбом заворачивает вокруг себя длинный хвост. И принимается ковыряться когтём между коренными зубами.

Вчера вечером она исчезла, а вернулась только под утро с окровавленным подбородком и бездонными зрачками, заполонившими радужку глаз. Лапы были в липком и красном, и она, взгромоздившись на словари, принялась увлечённо лизаться шершавым – кошачьим – языком. Видать, после ужина мясные волоконца застряли в зубах, – их-то она сейчас и выковыривает.

Соня устало отворачивается.

И затем начинается её личный ад под названием «Ожидание».

Телефон молчит.

«Если в мире и существуют изощрённые пытки, то это – одна из них, самая утончённая. Вместо сердца теперь дыра, прожжённая кислотой, и внутри неё, как в норе, сидит бессловесная жуткая тварь. Она отвратительна, воняет гнилыми зубами и сырой древесиной, – должно быть, так пахнет