— Эй, — Крис кладет мне руку на плечо, когда она только успела подойти, заботливо взглянув на мое лицо. — Ты как, Даша?

— Вроде нормально, — жму плечами, не определившись.

— Тогда предлагаю идти скорее в кафе. Пироженки сами себя не съедят.

— Угу… — киваю, еще не представляя, что вечером меня ждет очередной тяжелый разговор.

Глава 32 — Даша

— То есть… как это, тебя не ждать? — удивляется Глеб. Я делаю глоток латте, покачивая ногой. Мы сидим с Крис в кафе уже минут сорок, и успели обсудить, кажется все на свете.

— Я с подругой, — немного смущаясь, произношу. Какое все-таки приятное слово “подруга”, и как здорово, что у меня наконец-то она появилась. Наверное, все, что не делается, все к лучшему.

— С той рыжей? — уточняет зачем-то Гордеев. На фоне раздается короткий смешок, явно от Соболева. До сих пор не понимаю, что эти двое не могут поделить. Откуда такая неприкрытая раздражительность относительно друг друга?!

— Да, я с Кристиной. Ты не жди меня, ладно? Я сама доберусь.

— Я вообще-то переживаю, — чуть тише признается Глеб. И я совру, если скажу, что у меня не взрывается фейерверками сердечко от его слов. Вон даже улыбка глупая на лице появилась.

— Все нормально, честно. И если что, я всегда могу позвонить тебе и попросить приехать.

— Уверена, что не хочешь, чтобы мы присоединились? — уточняет Глеб. Перевожу взгляд на Крис и, прикрыв рукой нижнюю часть телефона, шепчу:

— Руслан и Глеб предлагают приехать, ты как?

— Упаси Всевышний! — хмыкает Ивлева, поднимая ладони кверху. — Тогда я сваливаю.

— Нет, Глеб, — отвечаю отрицательно. — У нас тут секретики, поэтому увидимся дома.

— Секретики? — каким-то больно заигрывающим тоном говорит он. — Вечером надеюсь, ты мне тоже поведаешь тайну какую-нибудь. А иначе мне придется стать плохим мальчиком.

— Боже, Гордеев, — закатываю глаза. — Где ты нахватался этих глупостей?

— У Соболева, — уже более обыденно отвечает он. На фоне слышу возмущенный голос Руслана, и на этом наш разговор заканчивается.

— Вы такие забавные, — комментирует Крис, откусывая клубничный пончик. Я смотрю на сладость, выпечка кажется такой аппетитной, впервые за десять лет, мне безумно хочется сладкого. Никогда не пробовала пончики.

— Да? — отвожу взгляд от десерта, обхватив крепче свою кружку с кофе. Слова Глеба вдруг вспыхивают в голове, и я срываюсь, решив, что живу один раз. Если хочу пончик, то должна попробовать его. В конце концов, счастье оказывается на поверхности, оно заключается не только в аплодисментах и отточенных движениях.

— Крис, ты не против, если я… — смущенно шепчу, указав пальцем на пончик.

— Спрашиваешь еще! — Ивлева отрезает половину, протягивает мне, и я пробую то, что всегда запрещала приемная мать. Выпечка оказывается невероятно вкусной, настолько, что у меня градус настроения подпрыгивает до всех пяти звезд. Видимо не просто так говорят: если грустно, съешь вкусняшку, сразу мир покажется ярче.

Мы с Кристиной сидим в кафе еще минут сорок, затем прощаемся и расходимся по домам. Пока еду в такси, пишу сообщение Гордееву, но потом решаю сделать сюрприз и отменяю отправку.

Убираю телефон и, уткнувшись в окно, наблюдаю за тем, как вечерний город сверкает яркими огнями, раньше он не казался мне таким красивым. Взгляд скользит по витринам магазинов, которые сверкают и переливаются, словно драгоценности в шкатулке. Тут и там люди спешат по своим делам, ругаются и смеются, их лица отбрасывают тени, подхваченные светом неоновых вывесок.

Такое ощущение, что я оказалась в другом мире: здесь принято радоваться, замечать разные мелочи, хотеть, скорее, вернуться домой. Удивительное чувство.

Водитель высаживает меня у ворот особняка, желая приятно скоротать вечер. Улыбаюсь ему в ответ, закрыв за собой дверь. Прохожу мимо охранного пункта, а на тропинке, ведущей к особняку, я даже запрыгиваю на бордюр. Расправляю руки в стороны, пытаясь лавировать, и бодро вышагиваю вперед. В одном месте спрыгиваю, затем снова становлюсь на бордюр. Безмятежность и свобода. Так круто, когда ты можешь просто так прыгать по лужам, ловить равновесие на бордюре, рисовать мелком рисунки на асфальте. Именно этим должны заниматься дети, а не пропадать часами в зале с тренировками.

У поворота в сторону летнего домика, останавливаюсь. Сердце пропускает болезненный удар, когда вижу приемную мать. Она идет ко мне, а стук ее каблучков разрезает тишину придворовой территории. На ней идеально выглаженный брючный костюм, какой по счету? В этот раз он черный, как те розы, который Глеб дарил мне на выступления. Интересно, почему черные?

Алая помада контрастирует на фарфоровом лице госпожи Гордеевой. Анна Евгеньевна всегда выглядела моложе своих лет, она такая эффектная, красивая.

— Здравствуй, Дарья, — здоровается она первой, останавливаясь напротив меня.

— Здравствуй, — сухо отвечаю, прикусив губу от волнения. Анна Евгеньевна хочет меня выгнать?

— Мы можем поговорить? — не помню такой интонации у нее. Не требовательная, а наоборот, словно мы на равных. В чем дело?

— Конечно, — немного теряюсь я.

— Только не здесь, а в доме.

Моего ответа Анна Евгеньевна не ждет, обходит дугой и направляется прямиком в особняк. Понуро склонив голову, я следую за ней. Мне почему-то кажется, это будет не самый легкий разговор. Должна ли я позвонить Глебу? Нет, если бы его мать хотела поставить сына в известность, наверное, пришла бы, когда мы будем дома обои. Машины Гордеева нет на парковке, значит, он еще не вернулся.

Когда мы оказываемся внутри особняка, Анна Евгеньевна не приглашает меня на кухню или в зал, она идет в сторону спален. Я не очень понимаю, что происходит и честно сказать, мне уже охота сбежать. Но стоит ей остановиться напротив комнаты Глеба, как у меня перехватывает дыхание. Зачем? Почему? Ничего не понимаю. Грудь сводит спазмом от непонятного страха. Это то самое чувство, которое называют предвестником беды. Беды, которая напоминает торнадо, разрушающего на своем пути целые города. Что уж говорить о маленькой девочке по имени Даша…

— Проходи, — приглашает мама Глеба, открыв дверь.

Сглатываю, но не захожу. Стою на пороге, смотря, как Анна Евгеньевна открывает ящик прикроватной тумбы. Она вытаскивает оттуда то ли тетрадку, то ли блокнот, мне плохо видно со своего места.

— Проходи, чего застыла.

И я почему-то захожу. Нет, я должна была отказаться, сказать, что без Глеба не пересеку эту черту. Но я иду, непонятно чем ведомая. Не дышу вовсе. Настолько, что понимаю это, когда грудь начинает гореть.

— Вот, — Анна Евгеньевна протягивает мне, теперь уже вижу, блокнот. Дрожащими руками беру его и смотрю на приемную мать.

— Что это? Зачем вы это