– Ладно, не буду, – я изобразил улыбку. – Хотел кое о чём тебя спросить.

– Газетная рубрика: «Спрашивайте – отвечаем», – Наташа тоже улыбнулась.

– Как ты думаешь, почему женщины иногда начинают рассказывать о себе как о другом человеке? – спросил я. – Выдумывают иное имя, но ситуацию не меняют…

– Почему только женщины? – Наташа пожала плечами. – Мужчины – тоже. Некоторые из них преуспели в этом так, что обрели статус гениев. Например, Сухово-Кобылин, который совершил преступление…

– Это теперь ставится под сомнение, – перебил я.

– Ладно, – кивнула Наташа. – Возьмём Достоевского. Он изнасиловал девочку и потом всю жизнь каялся в своих романах…

– И это не совсем так, – сказал я. – Навряд ли герои Достоевского – его двойники.

– Мы что, будем тут учёные дискуссии вести? – Наташа откинула прядь волос со лба. – Ты всегда говоришь с девушками о чём-то умном?

– Вообще-то, нет…

– Значит, я – та девушка, которая сама по себе тебя мало интересует.

– С чего ты взяла?

– Ты бы вёл себя иначе, и говорил бы иначе, и не задавал этих вопросов о проблеме двойничества. Да будет тебе известно, что рассказы о себе во втором лице – это попытка посмотреть на себя со стороны и узнать мнение окружающих…

– Не слишком ли просто?

– А я не люблю усложнять то, что и так непонятно…

(Просишься в героини моего романа? А мой роман – без героинь, вот так! Лишь персонажи эпизодов…)

– А, может, всё дело в том, что человек становится как бы соглядатаем собственной судьбы? Мужчины, они – грубее, менее чувствительны, и потому обходятся без экивоков. У женщин, мне кажется, просто в крови эта потребность глядеться в зеркало, делать себя чуть лучше – с помощью той же косметики, к примеру. И ещё вы любите пошептаться, пошушукаться, обсудить интимные подробности…

– Да ну? – Наташа кокетливо повела бровями. – Я и не знала!

– И всё же есть какие-то вещи, которые женщина хочет скрыть, но удержать в тайне не может – вот и рассказывает о них как бы во втором лице…

– Ты плохо знаешь женщин, – заметила Наташа. – И не стремишься их узнать…

(Опять за своё!)

– Если б не стремился, то не разговаривал бы сейчас с тобой, – я специально насупился, чтобы она увидела: обиделся!

– Может, зайдём куда-нибудь кофе выпить? – Наташа, кажется, не оценила мои актерские способности. – Уже хочется присесть. Устала стоять.

И тут я, как бы спохватившись, взглянул на часы, изобразил на лице отчаяние и воскликнул:

– О, Боже! Я с тобой про всё на свете забываю. У меня – дела! Срочные! Всё, бегу!

И вправду побежал.

Наташа растерянно глядела вслед.

(Наташа… Почему бабушка выбрала это имя для своей героини? И вообще, почему она бросила свои, так сказать, мемуары? Писала, писала, и вдруг – точка, на самом интересном месте. А дальше – другие тетрадки, на обложках которых надпись: «Повесть о жизни». Она тоже написана от первого лица, но рассказывает уже не о бабушке, а о некой Наталье. Как будто эта Наталья вспоминаетминувшее, итожит то, что прожито… То есть бабушка, получается, вообразила себя писательницей? Или все-таки гораздо правдоподобней другое: она продолжала рассказывать о себе, но не очень-то хотела, чтобы Наталью отождествляли с ней…)

«Девчонки решили бежать из лагеря. Днем приглядели место: слева – зенитная батарея, справа – широкое шоссе. Если попасть в лесок за батарею, то охранники ни за что не догадаются заглянуть туда. Подумают, что беглянки, боясь солдат, пошли вдоль шоссе.

Весь день обсуждали план побега. Завтра – выходной. Значит, нас долго не кинутся искать.

Вечером получили свою баланду и полный кофейник кипятка.

– Помыться бы нам на дорогу, – озабоченно сказала Маруся К.

– Надо вахмана попросить, чтоб ещё холодной воды разрешил набрать, – предложила Ольга. – Пойду-ка я к нему!

– Девчонки, кто кипяток не будет пить – сливайте вот в эту миску! – скомандовала Наташа. – Нам воды много нужно!

(Почему-то много внимания уделено этим мелочам: что ели-пили, на чём спали, как мылись, какую одежду носили… Только ли потому, что пишет женщина? В блокадном Ленинграде люди не брезговали кошками, собаками и даже крысами. Где-то за счастье почитали серый хлеб пополам с клевером, а уж о мыле и не мечтали. А тут: баланда – не такая, хлеб – не тот, кофейник – с гольным кипятком… Или я чего-то не понимаю?)

Вот подошла и моя очередь купаться. Налила воды в таз, намочила полотенце – вместо мочалки. Разделась – и ужаснулась. Над впавшим животом выпячивалась грудная клетка, обтянутая серой кожей. Мне даже показалось, что сквозь неё виднеется что-то темное – лёгкие, кишочки… А эти пустые, лёгкие мешки – мои груди?

Ну, ладно, ничего страшного: были б кости целые, а мясо нарастёт, – успокоила саму себя.

После «бани» стали собираться в дорогу.

– Господи! Помоги нам выбраться отсюда! – перекрестилась Маруся К. – Ну, в путь-дорогу!

Первая проволочная сетка была без колючек. Мы запросто перелезли через неё. Зато ограждение из стальной колючей проволоки не поддавалось. Мы пытались растянуть проволоку ложками. Кое-как растянули дыру, куда могла пролезть голова. И тут завыли сирены: налёт авиации! На соседнем посту зенитной батареи зазвонил звонок, загалдели потревоженные солдаты.

Мы притихли, дожидаясь отбоя тревоги. После неё снова принялись разгибать колючки.

– Всё, девчата, – сказала Оля. – Труд наш напрасный! Сколько возимся, а дыра не увеличивается…

– Ой, девчонки, смотрите: эта колючка передвинулась, и эта – тоже! – заметила Дуся. – Ну, идите же сюда! Возьмёмся все вместе…

Задыхаясь от волнения, мы с ожесточением растягивали эту проклятую колючую сеть. И вскоре дыра чуть-чуть увеличилась.

– Маруся, – сказала я, – ты среди нас самая справная. Давай, лезь! Если ты пролезешь, то мы и подавно прошмыгнём, как ласки…

И Маруся полезла. Но на полпути застряла: ни туда и ни сюда, колючки повтыкались ей в ягодицы – и смех, и грех!

Пришлось нам снова ковырять колючки и растягивать проволоку. Снова первой полезла Маруся. И – о, чудо! – проскочила на ту сторону. Друг за дружкой осторожно перелезли к ней и мы.

– Быстрее, девчонки, тикаем отсюда! – подгоняла нас Маруся. – Смотрите: небо уже побелело – скоро рассвет…

По высокой росной траве мы вышли на просеку и двинулись по ней. Куда идём – никто из нас не знал.

Солнце было уже высоко, когда мы вышли к станции Виттенберг. Подошли к кассе: