Днём, когда никого дома не было, я решила проверить себя на храбрость: полезла на чердак. Лезу по лестнице и сама себя успокаиваю: «Нет там домового! Я не боюсь… Не боюсь…»

Оказавшись на темном чердаке, я медленно обошла все углы, подняла каждый горшок и заглянула под все ящики, ящички и кастрюльки. Никакого домового! Но страх всё же меня не отпускал. Когда спускалась вниз по лестнице, мне хотелось немедленно спрыгнуть на землю, но я старалась задержаться на каждой перекладине: если домовой всё-таки существует, то пусть видит, что я его не шибко-то и боюсь! Захочу – ещё раз на чердак полезу…

На том «венском стуле» мне почему-то приснился тот давний детский сон. Маленький домовой в белой сорочке приветливо манил меня рукой: иди, мол, сюда, не бойся, что-то тебе покажу. Но за его спиной я вдруг увидела девочку, которая для всех считалась моей дочкой. Я подобрала эту малышку на полуразрушенной железнодорожной станции, когда возвращалась домой. Девочка лежала рядом с матерью, которая, увы, уже не слышала её плача и не могла ни покормить, ни приласкать своё дитя. Она была мертва.

Не знаю, почему я взяла малышку на руки, прижала к груди и понесла с собой. Могла бы ведь сдать её в санитарный пункт при станции. А когда я вошла в родной дом с найдёнышем, то мама всплеснула руками:

– Ой, какое ласковое дитятко! Пусть остаётся у нас. Скажем, что это твоя дочка. Может, тебя в Германию не угонят. Матерей с младенцами туда не берут… Ого! Глянь-ка: что за тварь по пеленке ползёт? Вроде таракан. Но почему такой большой?

Мама схватила рушник и попыталась смахнуть насекомое на пол. Однако оно крепко вцепилось лапками в байку и грозно поводило длинными чёрными усиками.

– Брысь! – мама снова шлепнула рушником по насекомому. – Вот, гадость, прицепилась к ребёнку! Вдруг укусит… А ну, пошёл вон! Что за диво? На вид вроде таракан, но красных тараканов не бывает. Отродясь таких не видывала. Экое диво, ей-Богу! Может, в Германии такие водятся? Не иначе, как фрицы в своих вещмешках их в Россию принесли…

Спинка этого таракана отливала темно-малиновым цветом. Он был просто переполнен им, и казалось: чуть коснись насекомого рукой – и брызнет из толстого брюшка терпкий, перебродивший сок.

Мать всё же изловчилась и смахнула насекомое на пол. Не секунды не медля, оно кинулось к моим ногам и, судорожно цепляясь за чулки, резво полезло вверх. В мгновенье ока эта тварь оказалась под моей кофточкой.

Я прихлопнула таракана, и он упал на пол.

– Дави его, дави! – закричала мама. – Ещё чего доброго, расплодится у нас в хате!

Оцепеневшее насекомое, однако, не стало дожидаться, когда моя нога опустится на него. Таракан, перепуганный криками мамы, быстро пришёл в себя и юркнул под кровать. Как мы ни искали его, так и не нашли.

– Ладно, чёрт с ним! – сказала мама. – Вишь, ребёнка только перепугали! Успокойся, милая, не плачь… Всё равно мы вытравим эту тварюгу! Не плачь, миленькая, агу-ууу-агу! У тебя есть приемная мама, и бабушка теперь есть, и никому мы не скажем, что ты – не наша. Никому и дела никакого нет, в чьей капусте мы тебя нашли… Правда, доча?

Я промолчала, ничего матери не ответила. А что могла возразить? Что я этого ребёнка люблю бескорыстно, да? И что от угона в Германию непорядочно прикрываться ребёнком, как «броней» – так, что ли? Или кричать, доказывать собственной матери, что я поступила просто по-человечески – забрала дитя с собой, чтобы оно не пропало на дорогах войны?

Самое ужасное – признаюсь! – было то, что я действительно надумала представиться оккупационной власти как молодая мамаша. Не помогло: всё равно попала в Германию…

А тот красный таракан, полураздавленный, но невероятно живучий, той же ночью залез мне в ухо. Я проснулась от дикой боли. В черепной коробке будто тесто месили – это проклятое насекомое скреблось о барабанную перепонку. И лишь после того, как мама влила мне в ухо две столовых ложки теплой воды, оно затихло. Но как я ни трясла головой, как ни промывала ухо, насекомое так и не достала. Наверное, оно до сих пор сидит там. А может, уже и в голову перебралось. Иногда мне кажется, что в мозгах у меня что-то шевелится, бродит по извилинам, поглаживает их своими длинными усами, щекочет шероховатыми лапками.

Всю ночь я просидела на «венском стуле». Утром выбралась из леса в город. Шатаясь по улицам, набрела на небольшой крытый рынок. Покупателей тут почти не было. Меня поманила к себе рыхлая, пухленькая, как пончик продавщица:

– Девушка! Подходите ко мне. Продам лобу без карточек…

Рядом с заводским лагерем, откуда мы с девчонками сбежали, тоже был такой же маленький рынок. Продавцы не могли на нас нарадоваться: в отличие от коренных жителей мы не требовали сдачи, закрывали глаза на обвесы и вообще старались казаться тише воды, ниже травы. А всё потому, что у нас не было продуктовых карточек. Продавцам же тоже хотелось иметь свою выгоду.

– Хорошая лоба! Вкусная лоба! – приговаривала продавщица, накладывая на чашку весов крупные корнеплоды.

Между собой мы называли их привычным словом «редька» : лоба пахла, как редька, но была совсем не горькой. Впервые я увидела её в Германии. У нас лобу почему-то не выращивали, и в завиданьи этого не было!

С сумкой, набитой лобой, я немного походила по городу, устала и решила вернуться на свой «венский стул». Не сегодня-завтра наши ворвутся сюда. Скорей бы!

(Зачёркивания, вымаранные страницы, длинные описания: куда ходила, что видела и слышала… Это мне как-то неинтересно читать, хотя прекрасно тебя понимаю, бабушка: тебе хотелось засвидетельствовать – перед кем? – свои переживания, чувства, мысли, наблюдения, и таким образом как бы продлить свою жизнь, не исчезнуть насовсем. Но это почему-то похоже на отчёт. Допустим, о командировке. Командировка под названием «Жизнь»… Господи, какие глупости приходят мне в голову! Прости, бабуля. Ты, наверное, меньше всего об этом думала, когда писала «Повесть о жизни» от лица некой Натальи. Может, ты что-то сочиняла, переписывала собственную судьбу, зашифровывала подлинные события – короче, творила? И если история с найденной девочкой – правда, то получается: моя мать – твоя приёмная дочь, а я – неродной внук. Но ближе тебя у меня никого не было, бабуля. Ни-ко-го! Даже с матерью я не был так откровенен, как с тобой, и никто не понимал меня так, какты: с первого слова, с единственного взгляда, со вздоха или непроизвольного жеста…)

Постепенно я привыкла к своему одиночеству. Сяду на пенёк, подтяну коленки, поставлю на них сумку с редькой, склоню голову и слушаю в ночи кровавую симфонию далёких взрывов, о чём-то думаю, вспоминаю минувшее.

Однажды ночью услышала польскую речь. Разговаривали двое мужчин. Они шли где-то совсем рядом, метрах в пятидесяти от меня. Я испугалась, затаила дыханье, насторожилась.

Поляки… Чего ж я так испугалась? И вспомнился случай.

Когда нас впервые выпустили из лагеря на вольную прогулку, мы, четверо девушек, набрели на небольшой бар. Остановились, решая, зайти туда или нет. Смотрим: из-за угла появилась молодая женщина, в талии тонкая, как оса, на голове – чёрная шляпа с вуалью, которая была приподнята, так что мы разглядели тонкие дугообразные брови, ярко накрашенные губы, искусственный румянец.