работы. О детях речи не идет вовсе. Чем помимо писательства будет заниматься он, остается открытым вопросом. С самоиронией он продолжает: «Впрочем, если ты хочешь представить себе все наглядно, пожалуйста, можешь заглянуть в две наши комнаты, где-то в Карлcхорсте, в одной Ф., она встает рано, убегает и вечером, усталая, валится в кровать; в другой стоит канапе, на котором лежу я, питаясь молоком и медом. Так лежит, потягиваясь, аморальный мужчина»[224].

Одна из достигнутых в Мариенбаде договоренностей состояла в том, что Фелиция будет работать на добровольных началах в «Народном доме» для детей восточно-еврейских беженцев, недавно построенном в берлинском «Квартале хижин». Кафке был известен страх прикосновения, который ассимилировавшиеся евреи испытывали перед восточными евреями. Этот страх жил и в нем, и за несколько лет до этого, в 1911 году, он начал с того, что попытался его преодолеть и открыться. При этом, благодаря дружбе с Леви и его труппой, он познакомился с совершенно особым, им самим даже несколько романтизированным миром. Ему хотелось, чтобы и Фелиции этот мир стал ближе. Но главным образом ему было важно, чтобы они работали над общей задачей – она на месте, он на расстоянии. Он надеялся, что это создаст «тесную духовную связь между нами»[225].

Фелиция ринулась в волонтерство с головой. Несколько раз в неделю по вечерам она давала уроки языка и литературы, собирала и заказывала книги для библиотеки, не гнушалась помогать с уборкой. Кафка издали давал литературные рекомендации и советы касательно образования. В этой связи он излагал ей свои размышления о том, как построить общество, которое смогло бы обеспечить безопасность своих членов. Удивительнее всего, какую компетентность этот одиночка проявляет в столь чуждой ему области, ведь чувство безопасности в обществе для него с его страстями вокруг писательства должно было оставаться далеким сновидением. Он пишет об этом ей, а она отвечает: «Ты человек, который составил столь бесконечно ясное представление о самом себе, что одиночество сделает тебя еще грустнее, чем обыкновенно»[226]. Одно из редких сохранившихся предложений, написанных Фелицией, – Кафка процитировал его в ответном письме, добавив, что она права: с ним действительно все обстоит «плохо».

Одиночество писателя манит все сильнее, а значит, через некоторое время связь с Фелицией вновь ослабевает. Свою лепту внесла неудачная встреча в Мюнхене, где Кафка по приглашению одной галереи 10 ноября 1916 года прочел «Исправительную колонию». Фелиция приехала из Берлина, чтобы повидаться с Кафкой, и ее ужаснуло то, что ей пришлось там услышать. Он отстраняется от нее для того, чтобы писать вот такие тексты? Она употребляет именно слово «себялюбие» – его, защищаясь, цитирует Кафка в ответном письме. «Себялюбие», которое, пишет он, «несравненно меньше отнесено к самой моей особе, нежели к моему делу»[227], то есть к тому, о чем он пишет.

Это «дело» как раз и есть писательство, а поскольку он пишет ради своей жизни – как иной человек спасает свою жизнь бегством, – по сравнению с этим все остальное следует бросить.

И вот вновь настает время отступить.

Младшая сестра Оттла, которая, как и он, стремилась дистанцироваться от семьи, сняла один из крошечных средневековых домиков на Золотой улочке в Пражском Граде, а затем в конце ноября 1916 года предоставила его в распоряжение брату, дабы он мог писать там в полном уединении. Кафка по-прежнему живет в своей комнате в Старом городе, но теперь каждый вечер отправляется в Град, чтобы писать. Там он переживает «прекрасные моменты», говорит он Фелиции, и особенно удивительно «ближе к полуночи, возвращаясь домой, спускаться в город по лестницам старого замка»[228].

В эти месяцы между ноябрем 1916-го и апрелем 1917 года, на третий год войны, когда установились суровые морозы, а угля и провизии не хватает, появляются тексты, которые Кафка счел достаточно удачными для того, чтобы включить их в сборник «Сельский врач», который он еще летом 1916 года предложил своему издателю Курту Вольфу, и, хотя тот сразу же принял предложение, выход книги был задержан войной и состоялся лишь в 1920 году.

В эти месяцы Кафка делает в тетрадях многочисленные наброски, некоторые из них оказались вполне удачными, но все-таки не вошли в сборник, притом что они представляют весьма большой интерес. В особенности это касается фрагмента под названием «Охотник Гракх» и рукописи «Как строилась Китайская стена». Из «Охотника Гракха» Кафка ничего не издал, из материалов к новелле «Как строилась Китайская стена» – два текста: «Старинная запись» и «Императорское послание».

Первый набросок к «Охотнику Гракху» озаглавлен «На чердаке». Текст начинается словами «у детей есть секрет». Маленький Ханс, сын адвоката, обнаруживает в углу чердака посреди хлама чужака. Тот сидит неподвижно, у него широкие усы торчком и каракулевая шапка, на нем широкое коричневое пальто, перетянутое мощными ремнями, напоминающими лошадиную сбрую, на коленях лежит короткая изогнутая сабля, на пятке сапога – вонзившаяся в деревянный пол шпора. Потухший взгляд. Пугающий призрак тянется к мальчику, и он в страхе отбегает, но затем все-таки осмеливается спросить имя незнакомца и в ответ слышит: «Я тоже Ханс, меня зовут Ханс Шлаг, я баденский охотник родом из Косгартена на Некаре. Былые истории».

«Былые истории» о детском страхе перед чердаками он не раз пытался брать приступом. Первая версия[229] открывается своего рода сценографией. Порт, на парапете набережной мальчишки играют в кости, девушки набирают воду из колодца, в кабаке за вином сидят мужчины, продавцы фруктов со скучающим видом глядят на водный простор, откуда медленно приближается барка – так, словно ее что-то несет над поверхностью воды. Лодка причаливает. С нее спускают носилки с закутанным в шелковую ткань человеком, а затем относят их в большой дом на площади. Никто, кажется, не обращает на это внимания. Лишь голуби взлетают и начинают стучать клювами в окно. Пожилой человек с цилиндром на голове и траурной лентой – градоначальник Ривы на озере Гарда – заходит в дом и сквозь шеренгу неизвестно откуда взявшихся мальчиков следует за боцманом, который ведет его к человеку на носилках. Вскоре мы узнаем, что человек этот тоже охотник, как и загадочный старик на чердаке из первого наброска. Он родом из Шварцвальда, что звучит несколько мрачнее, а кроме того, в самом облике его есть что-то пугающее из-за спутанных волос, бороды и загорелой кожи[230]: «Он лежал неподвижный, как будто бездыханный, с закрытыми глазами, и тем не менее лишь по окружающей обстановке можно было предположить, что он мертвец».

Но это покойник, который не может умереть, как