что у больного осложнение. Тут такое творится, что только руками разведешь. Черви длиной и толщиной в мизинец, розовые, да еще и вымазанные в крови, копошатся в глубине раны, извиваясь на своих многочисленных ножках и поднимая к свету белые головки.

Рана кишит жизнью, но жизнь эта враждебна. Она переживет мальчика: «Бедный мальчик, тебе нельзя помочь! Я обнаружил у тебя большую рану – этот пагубный цветок на бедре станет твоей гибелью».

Семья надеется только на искусность врача. Они наседают на него, они его превозносят. Сельский врач отбивается, злится, говорит себе: «Таковы люди в наших краях. Они требуют от врача невозможного. Старую веру они утратили, священник заперся у себя в четырех стенах и рвет в клочья церковные облачения. Нынче ждут чудес от врача, от слабых рук хирурга».

Члены семьи обступают доктора, раздевают и укладывают его в кровать к мальчику. Он не сопротивляется. А в это время со двора доносится пение школьного хора: «Разденьте его, и он исцелит, / А не исцелит, так убейте!» Теперь сельскому врачу самое время задуматься о собственном спасении. К тому же дома Роза, которую нужно вырвать из рук конюха.

Доктор в спешке хватает свои вещи, времени нет даже на то, чтобы одеться. Шуба зацепилась рукавом за какой-то крючок повозки и теперь бороздит снег. Если дорога сюда пролетела в мгновение ока, то теперь едва удается сдвинуться с места. Рассказ завершается такими предложениями:

Этак мне уже не вернуться домой; на моей обширной практике можно поставить крест; мой преемник меня ограбит, хоть и безо всякой пользы, ведь ему меня не заменить; в доме у меня заправляет свирепый конюх; Роза в его власти; мне страшно и думать об этом. Голый, выставленный на мороз нашего злосчастного века, с земной коляской и неземными лошадьми, мыкаюсь я, старый человек, по свету. Шуба моя свисает с коляски, но мне ее не достать, и никто из этой проворной сволочи, моих пациентов, пальцем не шевельнет, чтобы ее поднять. Обманут! Обманут! Послушался ложной тревоги моего ночного колокольчика – и дела уже не поправишь!

Вот к чему приводит попытка помочь ближним.

Тут все подчиняется логике сна. Все происходит с неотвратимостью, словно в трансе, когда в знакомое внезапно вторгается незнакомое. Заключительное предложение рассказа гласит: «Никогда не знаешь, что отыщешь в собственном доме»[236]. Лошади в свином хлеву, неясно откуда взявшийся конюх, который вдруг становится хозяином дома. К тому же живущая в его доме служанка Роза, красоту которой врач обнаруживает только сейчас и которая внезапно становится для него объектом вожделения, хотя он годами не обращал на нее почти никакого внимания. Незнакомым, хотя и весьма близким может оставаться и наше собственное желание. Оно обнаруживается столь же внезапно, как и «неземные» лошади в хлеве для свиней. Из-за него доктора тянет вернуться обратно – к Розе. Словно приглашение действует на доктора «розовая рана» мальчика, которому он шепчет: «Твоя рана не такая уж скверная»[237].

Но это совсем не помогает. Будущее проиграно, коляска уносит доктора в зимнюю вьюгу, он блуждает, как блуждает охотник Гракх в своей лодке без руля, гонимой ветром, «который дует в низших областях смерти».

Эти персонажи – охотник Гракх и сельский врач – родственны друг другу: оба они блуждающие огоньки трансцендентальной бездомности. Две притчи о том, как разорвался смысловой порядок.

К теме смерти и загробной жизни обращается и текст под названием «Сон»[238], который Кафка включил в сборник и который был написан примерно в то же время, что и «Процесс». В романе Йозеф К. умирает с «позором», который, как он боится, переживет его самого. Но в этом тексте Йозефу К. снится посмертная участь. Тут мы видим фантазии о славе писателя после его смерти. Йозеф К. очутился перед могильным холмом, вокруг которого «радостное ликование». Какой-то человек, похожий на художника, золотыми буквами выводит надпись на могильной плите. Но ему удается написать только часть фразы «Здесь покоится…». Что-то мешает ему писать дальше. Художник начинает проявлять нетерпение, а Йозефа К. охватывает печаль – он постепенно начинает понимать, чего от него ждут: ему нужно выкопать себе яму и лечь в нее.

«И когда он уже лежал там, силясь поднять голову, и был уже принят непостижимой глубиной, наверху его имя ярким мощным росчерком разбежалось по камню. Восхищенный увиденным, К. проснулся».

Притчу «Введение к Закону» из романа «Процесс» Кафка тоже решил включить в сборник: может быть, потому что она дополняет другой текст – притчу «Императорское послание». Два основных мотива, играющие важную роль в творчестве Кафки, представлены благодаря этим текстам в сжатой, лаконичной форме. Вопросы, которые в них поднимаются, можно сформулировать абстрактно: как добраться из периферии в центр и, наоборот, как центру достичь периферии?

В притче о привратнике речь идет о том, чтобы из периферии добраться до центра – туда, где все достигает своего разрешения, где ждет спасение. В «Императорском послании» – движение в обратную сторону, от центра к периферии. Периферия – там, где ждет поселянин, надеясь, что ему позволят пройти, но и там, где отдельно взятый подданный дожидается послания от императора. В первом случае некто хочет, чтобы его пропустили в центр смысла, а во втором случае некто надеется, что центр смысла доберется до него самого. В первом случае центр – это Закон, во втором – Император. И в обоих случаях речь идет о смыслообразующем центре в той или иной его форме.

В «Императорском послании» отдельный подданный бесконечно далек от августейшего солнца. Остается открытым вопрос, откуда ему известно, что Император отправил послание. Как бы то ни было, происходящие при этом события описываются в деталях. Император шепчет послание на ухо посыльному и даже просит его повторить – настолько оно ему важно, а значит, не менее важно и для того, кому оно адресовано. Посыльный тотчас же отправляется в путь. Но вот перед ним открываются необозримые пространства, толпы людей и вереница столетий, сквозь которые ему предстоит пройти. Их слишком много. Посланнику и посланию не пройти ни сквозь пространство, ни сквозь время: «А ты сидишь у твоего окна и, когда опускается вечер, мечтаешь о том, что в нем сказано».

Как рассказывает Макс Брод, как-то в беседе Кафка сказал: «Надежда бесконечно велика, но только не для нас»[239]. Выражение, которое можно считать комментарием к этой притче. «Послание», каким бы обнадеживающим ни было его содержание, теряется в пространствах и эпохах; ничто из