ходить взад-вперед, от нее ко мне и от меня к ней, то ошибаешься. Я тебе абсолютно ясно и недвусмысленно говорила: если я хочу кого-то, то хочу его для себя всего целиком. Надеюсь, ты подумал этой ночью над тем, что делаешь и на что меня обрекаешь. Для тебя все останется практически тем же самым. Тебе не грозят никакие особенно неприятные перемены. Твои дети выросли, они уже взрослые. А твоя жена все равно никогда не владела тобой безраздельно. Но вот в моей жизни происходят радикальные и отнюдь не только приятные перемены. Я жертвую ради тебя своим отцом. Я уже не говорю о его состоянии и обо всех прочих удобствах. Для меня этот шаг означает либо счастье, либо смертный приговор. А может быть, и то и другое одновременно…

— Ну, если ты не можешь решиться, то не делай этого.

— Нет, я уже приняла решение, но и ты тоже должен уметь принимать решения. Мы оба уже не дети. Во-первых, ты должен по-настоящему захотеть сделать то, что делаешь, а не просто совершить легкомысленный поступок. А во-вторых, у нас должен быть план. Этот путь тернист, и если не распланировать все заранее, то, ступив на него, можно исцарапаться до крови.

— Никакие тернии нам не грозят. С голода мы не умрем. Я смогу зарабатывать достаточно, чтобы хватило на нас обоих. А что касается ребенка, то, учитывая обстоятельства, в которых мы оказались, о нем нечего и думать.

— А почему бы и нет? Я хочу родить от тебя ребенка. Я нормальная женщина, и у меня есть материнский инстинкт. Если до сих пор я не родила, то потому лишь, что мне не посчастливилось встретить подходящего мужчину. Однако эти слова совсем не означают, что я должна немедленно забеременеть. Мы можем подождать с ребенком несколько лет, и я в это время не буду сидеть сложа руки. Я — дочь Бориса Маковера. Тебе следует знать, что папа не вел никаких коммерческих дел без меня. Так было в Германии, так было и здесь, в Америке. Его состояние точно такое же мое, как и его. Но я не потащу его в суд. В Америке есть возможности делать деньги, стоит только захотеть. Если потребуется, я смогу продать свои ценные бумаги и драгоценности. За все это можно выручить тысяч пятнадцать. Это немного, но достаточно для начала. А у тебя что-нибудь есть?

— Двадцать пять тысяч долларов сбережений.

— Это немного, но вместе получается уже сорок тысяч. А что с твоей женой? Ты должен будешь платить ей алименты.

— Уж с ней я сам как-нибудь договорюсь.

— Если папа думает, что сможет вести дела без меня, то он ошибается. Но об этом — потом. Моя цель состоит в том, чтобы через пять лет у нас с тобой было сто тысяч долларов. А то и больше. Раньше или позже нам обоим придется добиваться развода. А какой у тебя план на сегодня?

— Мой план состоит в том, что мы должны быть счастливы.

— Глупенький! Я уже счастлива. Счастлива так, как не была никогда в жизни!..

Глава шестая

1

Профессор Шрага крутился по своей комнате. Наступил зимний вечер, но профессор не включил света. Он не любил его. Во-первых, потому, что электрический свет вредит глазам, а во-вторых, потому, что электрический свет, да и всякий свет вообще, прогоняет духов и притупляет шестое чувство, необходимое для осмысления неземных дел. У профессора Шраги на письменном столе стоял медный подсвечник со стеариновой свечой. Он, насколько это было возможным, избегал технических достижений последней сотни лет. У профессора имелась своя теория, согласно которой технический прогресс был достигнут за счет духовных сил. Профессор редко ездил в метро. Он не пользовался лифтом (к счастью, миссис Кларк жила на втором этаже). Он избегал разговаривать по телефону. Когда миссис Кларк не было дома, телефон мог звонить хоть целый день, но профессор не поднимал трубки. В доме был радиоприемник, но профессор никогда его не включал. Какое значение имеют все эти глупости? Что они дают человеку? Конечно, электромагнитные волны — это великое чудо. Однако профессор полагал, что грешно пользоваться ими ради достижения всякого рода мелких целей. Зачем запрягать в телегу ангелов, если можно запрячь лошадь? То, что ангелы позволяют себя запрягать, свидетельствует только об их милосердии…

На улице была зима, и в радиаторе бурлили кипяток и пар. Небо в сумерках стало фиолетовым. Падал редкий снежок, напомнивший профессору о Варшаве. «Да, где она сейчас, Эджа? Ладно, ее тела уже нет. Нацистские убийцы обратили его в пепел. А душа? Куда она девается? Знает ли она, что он, Довид, в Нью-Йорке? Знает ли она, что он думает о ней каждый день, каждый час, может быть, даже каждую минуту? Смотрит ли она на пути его с горечью, а может быть, с насмешкой? Или она пребывает в таких высотах, окруженная таким светом, полная таких достоинств, что земля и земные дела вообще ее не волнуют? Все возможно». Точно профессор знал только одно: все эти «послания», которые он получает от Эджи через миссис Кларк, — сплошная ложь. Эджа якобы говорит всегда одно и то же: ей хорошо наверху, в горних сферах, и она присматривает за юными душами, только что прибывшими с Земли. Она стала там своего рода учительницей, воспитательницей, что совсем не соответствует ее характеру. Знаки, которые она подает, двусмысленны. За все эти годы она не вспомнила о сейфе, который был у нее в польском сберегательном банке. Она не представила ни единого убедительного знака. Значит ли это, что миссис Кларк — просто обманщица? Но зачем ей вся эта ложь? Ведь это она его содержит, а не он ее. Иногда на него нападает мужское желание, чисто физическая потребность, но она хочет только платонической любви. Она хочет только утешать и поддерживать его и похваляться им перед своими знакомыми. Сама она, наверное, холодна, как лед. Она даже демонстрирует отвращение к сексу.

Ну да кто их знает? Женщина — это вещь в себе, сгусток слепого желания. Она как материя: ленива, непрозрачна, тяжела, темна. Делает что-то и сама не знает, что делает и зачем. Ее автоматическая писанина полна им, Довидом Шрагой. В ее рисунках часто мелькает его портрет или вариации на тему его портрета. Она так перемешала образ Довида Шраги с образом своего первого мужа, Эдвина, что и сама уже не знает, где