Большую часть дня Якоб провел за чтением, заказав у Крэпола целую стопку книг по истории, а тот от себя приложил еще несколько изданий:

— Байор, вот Байора вам непременно надо прочитать, и еще Фридлендера, — правда, вышел только первый том, но это одна из лучших книг по теме.

И Крэпол расчистил целую полку для Якоба, чтобы сложить все вместе — и книги, и распечатки про землю на Лейпцигской улице в Берлине, про застроенные участки.

— Я никогда еще так много не занимался Германией, — поделился Якоб по телефону с Гансом, — и спрашиваю себя: не стоило ли мне изучить все эти книги еще в Берлине?

— А почему бы и нет? — ответил, заинтересовавшись, Ганс.

И Якоб зачитал ему из книги Фридлендера «Третий рейх и евреи» отрывок, где дети в июне 1938-го штурмуют и грабят ювелирный магазин, а самый маленький мальчик плюет в лицо еврею-хозяину.

Вскоре после обеда Якоб стал, как обычно, поглядывать из окна на небо, следить за скоростью облаков, и синевой в разрывах между ними, и за солнцем — ожидается ли хороший вечер? Ранний вечер, для Бентхэма любимое время прогулок. Дождь ли, ветер ли — ему безразлично, но Якоба он приглашал только в хорошую погоду, и они шли вместе через Риджентс-парк, до зоопарка и назад. И не поймешь, хочет он доставить удовольствие Якобу или сам ищет его общества. Якоб держался на полшага сзади, Бентхэм уверенно двигался вперед, лишь иногда поворачивая голову вправо или влево, так что Якобу были видны его профиль, выступающие брови, нос, полные губы. Как несоразмерны черты его лица, как тяжелы, но все равно кажутся привлекательными. Бентхэм не мог не заметить, что Якоб пристально его рассматривает, но виду не подавал, зато с удовольствием отпускал замечания обо всем на пути: о цветах, прохожих, деревьях, собаках, которые боевито бежали навстречу, но при виде Бентхэма сразу начинали вести себя уважительно, прилично и вилять хвостом. Якоб улыбался всему, на что Бентхэм ни укажет, — уткам, целовавшимся на газоне парочкам, беспокойно метавшимся волкам в вольере зоопарка. Улыбался, как ребенок, и сам это понимал, и был этим смущен. Якоб любил Риджентс-парк, но если приходил сюда один, потому что моросил дождь, или Бентхэм не явился в контору, или по воскресеньям, то прежде всего надеялся встретить Бентхэма и высматривал его костюм — как правило, светлый, чуть тесный в плечах, что подчеркивало узкие бедра и пропорциональность сложения, элегантность облика этого человека, выступавшего танцующим шагом — или шагом танцующего медведя? — очень быстро, быстрее, чем можно бы предположить, и погруженного в свои мысли, но готового заметить все, что казалось ему приятным или забавным.

Элистер время от времени отпускал замечания по поводу этих прогулок, когда поднимался к Якобу на четвертый этаж или они выходили вместе обедать. Правда, он расспрашивал и о Миллере, и о розысках Якоба, но видно было: явился разузнать, перепроверить, закидывал словечко как удочку, уверенный, что Якоб клюнет. Присутствие Бентхэма на том же этаже нисколько не смущало Элистера, и по легкомыслию своего характера он даже не старался говорить потише. Безобидный, как считал Якоб, но на свой лад и злой, будто хочет вычерпать до дна свою любовь к Бентхэму. «Птица с выпавшими перьями, — говорил Элистер о Бентхэме, — и крылья поникли, несмотря на явную неколебимость его тщеславия, а ведь тщеславие основывается на остроте ума, в том числе и в юридических вопросах». Это он сказал уже на выходе. А в другой раз сказал так: «О, какое наслаждение доставляет это Бентхэму — сбивать с толку человека, молодого человека!

Впрочем, Бентхэм вообще любит путаницу. Точность нисколько не способствует размышлениям о юридической казуистике и истории, о юридических способах развернуть обстоятельства вспять, о репарациях как хитроумном продолжении истории». А однажды заявил, что репарации вообще дело странное и Якоб, наверное, согласится с тем, что возраст имеет к этому вопросу непосредственное отношение; счет убытков и их покрытие — вот что следует Якобу иметь в виду, как и смерть прекрасного возлюбленного вкупе с разумным рассуждением, отказом от борьбы по причине ее безнадежности. К чему относилась последняя фраза, Якоб поначалу не понял, однако заподозрил, что речь идет о Мод и ее заботливом отношении к Бентхэму, казавшемся ему уместным и проверенным годами.

Якоб не пользовался лифтом, со скрипом и кряхтением зависавшим на тросах, а всегда поднимался и спускался на своих двоих по лестнице, держась за перила, покрытые толстым слоем краски. Тусклый свет, едва просачиваясь из окон и люстр, скрывал истертые ступени, и нога ступала по ним неуверенно. Бентхэмова контора занимала эти помещения без малого сорок лет, как узнал Якоб от Элистера, ревностного своего информатора, и по тому времени даже сам адрес был необычен для молодого адвоката, особенно — иммигранта. О, это уж подарок! Тут ради уточнения вмешалась Мод, много более беспристрастная рассказчица; по ее словам, господину Бентхэму, в 1967 году красивому и молодому, тридцатидвухлетнему, этот дом предоставил в распоряжение некий покровитель (на этом месте Элистер хихикнул), однако вскоре дом удалось выкупить, так как контора по прошествии недолгого времени вошла в число наиболее престижных в городе, что уж и вовсе непостижимо, поскольку Бентхэм когда-то прибыл в Лондон совершенно один, без ничего, кроме картонки на шее и выведенной на этой картонке просьбы его приютить. Позже родители последовали за ним, избежав тем самым неминуемой гибели, однако по-настоящему прижиться здесь не сумели, возможно, и оттого, что второй их сын умер вскоре по приезде. «Какая судьба!» — заключила Мод, кажется и поныне сокрушаясь о судьбе мальчика.

«Но слово «судьба» неверно», — рассуждал Якоб. Он и сам, выслушивая похожие истории, думал об этой «судьбе», о предопределенности несчастья, о неизбежности. Объединение Германии, как ему представлялось, дало возможность по закону хотя бы частично восстановить справедливость. Но только теперь он начинал понимать, что нацизм был тоже делом рук человека, был создан его политикой, деяниями, волей.

Вовсе не трудное детство Бентхэма заставляло Мод довольно навязчиво выказывать беспокойство, когда тот вечерами уходил, не всегда твердо держась на ногах и странным жестом вроде бы призывая добрые силы себе на помощь, но Якоб это понял позже, как-то вечером случайно заметив его у театра «Колизей». Сердце забилось от радости, но тут же мучительно сжалось: Бентхэм явно кого-то ждал, и ждал напрасно, — одинокий, элегантный, безупречный. Прохожие с удивлением его оглядывали, обходя, и Якоб обрадовался, что не слышит их уничижительных замечаний о господине в белом костюме с бабочкой и в светлых туфлях. Якоб был уверен, что остался незамеченным, ведь Бентхэм явно высматривал в толпе того, кого ждал. И Якоб прошел мимо, нет, он сбежал на встречу с Изабель, отметив, что задет довольно глубоко. В жизни Бентхэма кто-то играл более важную роль.

Когда на другой день Элистер появился в дверях, Якоб почувствовал себя мышонком, которого тог выманил из норки по-кошачьи лукаво, изгибаясь всем телом, насмешничая даже руками — руки у него никогда не бывали пустыми и постоянно двигались.

— Бентхэм сегодня уйдет пораньше, а мы с Изабель договорились вместе посмотреть «Сансет — бульвар» в Национальном кинотеатре.