Да? А почему Бентхэму надо уйти пораньше? — спросил Якоб, сердясь, что проявляет слабость этим вопросом.

— У его друга, у его спутника жизни, сегодня был бы день рождения, — объяснил Элистер. — Так, ладно, я зайду через час, Изабель будет ждать нас у входа. Поедем на моей «веспе», или ты хочешь пешком?

Якоб согласился, однако предложил пройтись пешком. Элистер кивнул и ушел. На карнизе ворковали голуби, тесно прижавшись друг к дружке, Якоб услышал их и подошел к окну. То ли его предшественник, то ли посетитель оставил окурок сигареты на карнизе. «Если будете курить, то только в окно, постарайтесь высунуться как можно дальше», — в самом начале посоветовала Мод. Так он и курил, курил впервые за долгое время, глядел вниз, на улицу, прислушивался к звукам голосов, автомобилей, сирен. В конторе уже тихо, Бентхэм, похоже, действительно ушел, не слышно ни его легкого покашливания, ни телефонных звонков.

На пешеходной дорожке моста Ватерлоо, где совсем рядом пыхтели поезда, вернувшиеся с континента и, кажется, в долгом путешествии утратившие и силу, и скорость, к нему сквозь людскую сутолоку твердым шагом прорвался какой-то молодой человек. Блестящий узкий пиджачок, густая шевелюра, красивая голова. Остановился перед ним, улыбнулся, даже протянул руку, а когда Якоб молча покачал головой, дотронулся легонько до его плеча и пошел дальше. Позже Якоба мало-помалу оставило странное чувство сожаления, так что он даже описал эту сценку Изабель и Элистеру. Красивый юноша вроде бы сделал ему предложение, или как понять? Он спросил об этом у Элистера, хохотавшего во все горло, будто ему ответ известен был наперед.

— А почему, собственно, ты не можешь понравиться другому мужчине?

Изабель тем временем направилась к стойке, вернулась с бутылкой и тремя бокалами. Якоб подумал, что мог бы и приревновать, да не получается. Спросил, не поедет ли Изабель с ним в Берлин, но она отказалась.

Обсудили дела, предстоящие Якобу в Берлине. Бентхэм поднялся, но Якобу сделал знак не вставать:

— Вы там не торопитесь. На той неделе и меня здесь не будет.

Сегодня он нарядился в светлый костюм с белой в крапинку бабочкой.

— Завтра я встречаюсь с Миллером, он нашел еще несколько дедушкиных писем, — сообщил Якоб.

— Вечно что-нибудь да найдется, — буркнул Бентхэм. — Даже у меня, может, найдется. Кто знает? Миллера я видел вчера, он рассказывал о своем доме с таким восторгом, будто ему гарантирована, наконец, вечная жизнь. Конечно, все мы люди с прошлым, поэтому нам принадлежит будущее.

— Миллеру уж точно принадлежит, — доказывал свое Якоб. — Тут настоящее воровство, последовательно замаскированное воровство, ведь Хельдорфа было нечего бояться.

— Да, именно воровство. Но надо ли возвращать украденное? Раньше и я так думал. — Бентхэм указал на статуэтку Будды. — Раньше, когда защищал интересы Пинкуса. Идея состояла в том, чтобы сделать решительный шаг ради восстановления истины. Истины, не меньше! Будто Германия может нас, евреев, уверить: истина и справедливость существуют. Для нас, для всего мира! Если в это больше не веришь — а теперь это кажется абсурдом! — то волей-неволей начинаешь подозревать, что в этом есть некая закономерность: страдание сначала, восстановление справедливости потом. Говорю это без злости. Но импульс был верным. Да, наши семьи уничтожены, но многие из тех, кого не уничтожили, все равно погибли. Потому я и взялся за этот процесс. А судья был судьей еще во времена ариизации, вот комедия.

— Однако сдаться по этой причине мы не можем.

— Я бы сказал, до дела еще не дошло.

Якоб смущенно опустил голову, Бентхэм мерил шагами комнату.

— Вы привезли сюда мебель своих бабушек и дедушек? У меня тоже старинная мебель, только я ее покупал. Думал таким образом создать себе прошлое, ведь в наследство не получил ничего. Теперь я готов ее сменить, но лень не позволяет, да к тому же я сентиментален. Эта мебель стоит у меня лет тридцать, а то и больше и тоже вроде бы получила вид на жительство. В моей памяти она заняла место честным путем. Но теперь, постарев, я спрашиваю себя: что же это значит? Прошлое, коробочки со шкатулочками, письма, фотографии, — что хочешь, только бы поверить: старость, смерть тебе не грозят. У Миллера тоже ни детей, ни родни. Вот мы и не желаем расстаться с нашей верой, защищаем наши права, нашу жизнь от притязаний — что прошлых, что нынешних. В конце концов, мы с Миллером можем себе это позволить, раз уж остальных уничтожили. И разумеется, у Германии есть свои обязательства.

— Это как минимум. Верно? — спросил Якоб.

Бентхэм отвернулся, сдвинул в сторону бумаги и книги на столе у Якоба, взял какой-то листок и с интересом прочитал написанное.

— Да, как минимум, подтвердил он и взглянул на Якоба. — Хорошо, что вы здесь. И с Элистером вы подружились. В итоге всегда отрадно, если даже самое малое колесико удается открутить назад, не так ли?

Якоб улетал из аэропорта Лондон-Сити. Взглянул на воду и вспомнил фильм, который они смотрели вместе с Изабель и Элистером, — «Часы». Попытался вспомнить Мэрил Стрип, но ее образ стерся и смылся, словно лицо залило водой. А, он же хотел прочитать что-нибудь из Вирджинии Вульф, и Элистер посоветовал «Комнату Якоба». У выхода на посадку толпятся пассажиры, в основном туристы, болтают, хвалятся, один другому пересказывает, что видел, а смотрели-то они вместе. Длинный худой мужчина обнял маленькую толстушку, та, онемев от восторга, закрыла глаза, а потом стала тихонько напевать. «Вот оно, полное счастье», — подумалось Якобу.

Из Тегеля Якоб сразу поехал на Мауэрштрассе, где его ждал Шрайбер, только времени у Шрайбера не было, и встреча прошла в суете и спешке, а адвокат второй стороны отказался от встречи, когда Якоб уже был в Трептове, обходил виллу, облаянный двумя собаками в саду, где в конце концов на него наорал какой-то дядька, злобно угрожая и прихватив собак за ошейники, будто вот-вот спустит их на незваного гостя.

Якоб направился в сторону парка и советского памятника. Недалеко отсюда детский сад, и в кустах, пока еще нежно-зеленых, он увидел пестрые пятнышки, услышал голоса, такие звонкие и самонадеянные, будто каждый хотел выкрикнуть в восторге: я тут! Птицы чирикали и щебетали, и Якоб с удивлением заметил множество воробьев, копошившихся в пыли; — было сухо, почти лето. Дойдя до Шпре и маленькой бухты, подумал, не взять ли лодку напрокат, полюбовался островками — Либесинзель и Крацбрух, справа заброшенный парк культуры, где у сломанной карусели погибают динозавры и громадные лебеди. На скамье сидел бродяга. Нагло ему улыбнулся, приветно помахал рукой молодой женщине с заплаканным лицом, которая толкала впереди себя коляску.

Отсюда тропа, сужаясь, вела прямо по берегу реки, мимо редкого лесочка справа, а на другом берегу фабрика, и грузовики неслышно увозят оттуда товар. В воду уходят мостки, но парома не видно, только баржа медленно движется по воде, баржа под названием «Вроцлав», и людей на ней нет, только бельевая веревка, и полощутся на ветру яркие полотенца, а у поручней стоит велосипед. От мостков исходил теплый запах дерева и лета, по небу плыли пушистые облака, и Якоб, словно сокрушаясь о потере, вспомнил Бентхэма.