Мне стало неловко оттого, что я чего-то здесь не понял. Я извинился, но сказал, что в их общем деле участвовать, к сожалению, не могу, потому что, во- первых, жене своей обычно не изменяю, а во-вторых, мыла нет, забыл в чемодане. На что шофер мне сказал, что мыльные потребности удовлетворяются здесь же, и указал на какую-то будку в углу, где голая толстуха выдавала подходившим стаканчики. Мы с моим новым знакомым подошли, я получил свой стаканчик, понюхал и отдал шоферу.

Уж как он меня благодарил!

— Ты, отец, — сказал он, — я вижу, приезжий и в нашей жизни не разбираешься. Так если чего будет нужно, обращайся прямо ко мне. Я в седьмой комколонне работаю, меня там все знают. Мое новое имя Космий, но все меня Кузей кличут, по-старому. Так что если тебе чего нужно, кардан какой или кривошип, приходи прямо в колонну, я тебе все, чего хочешь, достану.

Поблагодарив его, я пошел искать воду. Везде на стенах и на колоннах были несмывающиеся надписи такого примерно рода:

ВОДА — ИСТОЧНИК ЖИЗНИ

ВОДА — НАРОДНОЕ ДОСТОЯНИЕ

КТО РАСТОЧАЕТ ВОДУ, ТОТ ВРАГ НАРОДА

ОДНИМ ШАЙКО-ОБЪЕМОМ МОЖНО НАПОИТЬ ЛОШАДЬ

А приблизившись к стенке с кранами, я увидел плакат, с которого кто-то, похожий на красноармейца времен гражданской войны, наставил на меня палец со словами: Ты израсходовал лишнюю шайку!

Не я, сказал я. Я вообще еще ни одной шайки не брал.

Конечно, красноармеец был всего-навсего нарисован, но выглядел так натурально, что под его взглядом я невольно ежился. Потребность свою я удовлетворил лишь на треть, то есть из положенных мне шести шаек использовал только две. Я подумал, что за такую экономию мне, может быть, даже полагается какой-нибудь орден. Впрочем, ордена я требовать не стал и пошел к выходу.

На выходе мне вернули мою одежду. Она была горячая после прожарки. Пуговицы пиджака расплавились. Но молния на брюках осталась цела, она у меня металлическая.

Клятва

В просторном и светлом зале Дзержин Гаврилович Сиромахин поздравил меня с легким паром. Он был один. Остальные, он сказал мне, уехали.

— Ну а теперь, дорогуша, последняя формальность, и едем отдыхать.

Мы вошли в дверь с вывеской Кабинет удовлетворения ритуальных потребностей. Я испугался, что там опять окажется что-нибудь неприличное, но ошибся.

За длинным столом, на стульях с высокими спинками, под большим портретом Гениалиссимуса сидели три толстых тетки, все три генеральского звания. Видимо, они представляли собой какой-то суд. Вид у них был достаточно строг, но при этом старшая (она сидела посередине) даже сказала мне уже слышанный мною комплимент, что я для своего возраста хорошо сохранился.

Впрочем, она тут же посуровела и объявила мне, что, вступая на основную священную территорию Москорепа, я должен произнести клятву гражданина коммунистической республики.

— Повторяйте за мной! — приказала она.

Всю клятву я, конечно, не помню. Помню только, что начиналась она с благодарности Гениалиссимусу за оказанную мне честь. Как коммунистический гражданин, я должен был соблюдать строжайшую дисциплину на производстве, в быту и общественной жизни, выполнять и перевыполнять производственные задания, бороться за всемерную экономию и всеобщую утилизацию, свято хранить государственную, общественную и профессиональную тайны, тесно сотрудничать с органами государственной безопасности, сообщая им обо всех известных мне антикоммунистических заговорах, действиях, высказываниях или мыслях.

Почти все предыдущее я повторял послушно, но тут остановился, посмотрел на судей.

— Вы знаете, — сказал я. — Это как-то не того. Я в общем-то доносить не умею.

— Как это не умеете? — удивилась главная судья. — Вы, я слышала, даже романы писать умеете.

— Ну да, — сказал я, — романы-то это что. Романы все-таки не доносы.

— Что вы! — успокоила меня она. — Доносы писать гораздо проще. Ничего такого особенного не надо выдумывать, а чего услышали, то и доносите. Кто где какой анекдот рассказал, кто как на него реагировал. Это же очень просто.

— Для вас, может быть, просто, — вспыхнул я, — а для меня нет. Я и в прошлой жизни стукачом не был, а теперь не буду тем более.

Все три женщины переглянулись.

— Дзержин Гаврилович, — сказала сердито старшая. — Что это вы к нам такого зеленого комсора приводите? Почему вы его предварительно не обработали? Вы уж сначала поговорите с ним, а потом, когда уговорите, тогда мы его послушаем снова.

Я видел, что Дзержин смущен. Когда мы опять оказались в зале, он схватил меня за руку и поволок куда-то в угол.

— Вы с ума сошли, дорогуша! — зашептал он, боязливо оглядываясь. — Что же это вы такое со мной делаете? Разве можно такие слова говорить?

— А что я такого сказал? — спросил я.

— Неужели вы даже не понимаете, что сказали? Вы демонстративно отказались сотрудничать с органами и даже произнесли какое-то слово стукач. Я даже не знаю, где вы его слышали. Это устарелое, это гадкое слово. У нас здесь, конечно, полная свобода в пределах разумных потребностей, но за такие слова не только в кольцах враждебности, а и у нас наказывают. Так что давайте вернемся туда, но без фокусов.

— Нет, — сказал я твердо. — Нравится вам или не нравится, но я прибыл сюда вовсе не для того, чтобы на кого-то стучать.

— О Гена! — пробормотал он. — Глубоко же в вас сидят социалистические предрассудки. Неужели трудно повторить какие-то слова! Это же не больше чем ритуал. Поклянетесь, что будете доносить, а сами не будете. Или будете писать ложные доносы и сдавать лично мне. А я их куда-нибудь под сукно.

— Ну знаете! — возмутился я. — За кого же вы меня принимаете? Если у вас такой коммунизм, что без доносов никак нельзя, то я вообще в вашей Московской репе не желаю оставаться ни одного лишнего часа. Я немедленно возвращаюсь к себе в Штокдорф.

— Ну и езжайте, — сказал он, вдруг рассердившись. — Сейчас я прикажу вернуть вам ваши вещи и можете возвращаться. Если вам не интересно посмотреть, как мы живем… А собственно говоря, вам это и не нужно. Вы привыкли свои романы из головы выдумывать, вот и про нас можете насочинять разных нелепиц и небылиц. Что ж, нас этим не удивишь. Про нас много всякой клеветы наворочено. На одну больше, на одну меньше…

Он отвернулся к окну с видом обиженным и огорченным.

Мне тоже было неприятно. Не люблю зазря обижать людей. А кроме того, я подумал, ну что ж, действительно, тащился я сюда, рискуя, можно сказать, своей жизнью, и у самого порога повернуть обратно, даже не заглянув, что за ним?

— Ну ладно, — сказал я. — Черт с вами. Я вам уступаю. Но это последний раз.

— Ну и молодец! — Сиромахин даже подпрыгнул от радости. — Я знал, что вы человек мудрый и поступите правильно. А что касается этих самых доносов, то я вам скажу по секрету: их писать не на чем. У нас в Москорепе с бумагой… — он провел ребром ладони по горлу… полный зарез.