Закон о бедных находился в довольно двусмысленном положении. Елизаветинское законодательство сделало из него нечто большее, чем средство помощи нуждающимся и борьбы с бродяжничеством. Его конструктивные цели предлагали трактовку общественного благосостояния, напоминавшую о более примитивных, хотя и более подлинных социальных правах, на смену которым в значительной мере пришел этот закон. В конечном счете елизаветинский Закон о бедных был одним из элементов широкой программы экономического планирования, общей целью которой было не создание нового общественного порядка, а сохранение существующего с минимум крупных изменений. Когда структура старого порядка начала распадаться под ударами конкурентной экономики и план пришел в упадок, Закон о бедных оказался изолированным пережитком на фоне исчезающей идеи социальных прав. Но в самом конце XVIII в. произошло окончательное столкновение старого и нового, планируемого (или структурированного) общества и конкурентной экономики. И в этой борьбе окончательно свершилось разделение прежнего комплекса гражданства – социальные права оказались на стороне старого порядка, а гражданские – нового.

В своей книге «Великая трансформация» Карл Поланьи придает системе помощи бедным, известной как Спинхемлендская система, значение, которое многим читателям может показаться удивительным[205]. Похоже, что для него она означает и символизирует конец эпохи. С ее помощью старый порядок сплотил свои отступающие силы и перешел в энергичное наступление на территорию врага. Так, по крайней мере, я хотел бы описать ее значение для истории гражданства. В сущности, спинхемлендская система предлагала гарантированную минимальную заработную плату и пособие на семью вместе с правом на труд или на средства к существованию. Это даже по современным стандартам – существенный набор социальных прав, далеко выходящий за пределы собственного назначения Закона о бедных. И авторы этого плана ясно понимали, что Закон о бедных должен был заниматься тем, с чем уже не справлялось регулирование заработной платы. В силу этого Закон о бедных был последним реликтом системы, пытавшейся соотнести реальный доход с социальными потребностями и гражданским статусом работника, а не только с рыночной стоимостью его труда. Но эта попытка ввести элемент социального обеспечения непосредственно в структуру системы заработной платы посредством механизмов Закона о бедных была обречена на неудачу – не только из-за ее катастрофических практических последствий, но и вследствие ее предосудительного (с точки зрения господствовавшего тогда духа времени) характера.

Из этого краткого эпизода нашей истории мы видим, что Закон о бедных решительно стоял на страже социальных прав гражданства. Очевидно, что в следующей фазе нападающая сторона была вынуждена отступить от своих первоначальных позиций. Актом 1834 г. Закон о бедных был лишен возможности вмешиваться в систему оплаты труда и препятствовать действию сил свободного рынка. Он предлагал помощь только тем, кто в силу возраста или болезни неспособен был продолжить борьбу, а также другим слабым, которые от нее отказались, признали поражение и молили о помощи. Но ожидаемое продвижение в сторону социальной защиты было обращено вспять. Более того, минимальные социальные права, которые все еще сохранялись на практике, были отделены от статуса гражданства. Закон о бедных рассматривал претензии бедняков не как неотъемлемую часть их прав в качестве граждан, а как альтернативу им, как претензии, которые могли быть удовлетворены только в том случае, если люди, их заявлявшие, отказывались быть гражданами в истинном смысле этого слова. На практике пауперы лишались гражданских прав личной свободы, когда их помещали в работные дома. Также закон лишал их любых политических прав, которыми они могли обладать. Это поражение в правах, заключающееся в лишении права голоса, сохранялось вплоть до 1918 г., и вся важность окончательного отказа от него, пожалуй, еще не была оценена нами в полной мере. Клеймо, неотделимое от помощи бедным, выражало глубинные убеждения людей, полагавших, что ее получатели переступили черту, отделявшую сообщество граждан от компании нуждающихся изгоев.

Закон о бедных – это не единственный пример расхождения социальных прав с гражданским статусом. Ранние фабричные акты выражают ту же тенденцию. Хотя фактически они привели к улучшению условий труда и сокращению продолжительности рабочего дня для всех занятых в отраслях, на которые они распространялись, фабричные акты методично воздерживались от того, чтобы обеспечить эту защиту непосредственно взрослому мужчине как гражданину par excellence. И это происходило из уважения к его гражданскому статусу – на том основании, что вынужденные меры по защите ограничивали гражданское право на заключение свободного контракта найма. Защита предоставлялась женщинам и детям, поборники прав женщин вскоре увидели в этом обстоятельстве оскорбление. Женщин защищали потому, что они не были гражданами. Если бы они хотели пользоваться полным и ответственным гражданством, то должны были отказаться от защиты. К концу XIX в. этот аргумент вышел из употребления, и фабричный кодекс превратился в одну из опор доктрины социальных прав.

История образования обнаруживает поверхностное сходство с фабричным законодательством. В обоих случаях XIX в. был в основном периодом, когда закладывались основы социальных прав, но принцип социальных прав как неотъемлемой части статуса гражданства либо категорически отрицался, либо не получал явного признания. Но были и существенные отличия. Образование, как это признавал Маршалл, выделивший его в качестве подходящего объекта для государственного вмешательства, – уникальное благо. Конечно, можно сказать, что признание права ребенка на образование влияет на гражданский статус не больше, чем признание права ребенка на защиту от сверхурочной работы и опасного оборудования, по той простой причине, что дети по определению не могут быть гражданами. Но это утверждение вводит в заблуждение. Образование ребенка имеет прямое отношение к гражданству, и когда государство гарантирует всем детям право на образование, оно подразумевает условия и природу гражданства. Оно пытается стимулировать развитие становящихся на ноги граждан. Право на образование – это истинное социальное право гражданина, поскольку целью образования ребенка является формирование будущего взрослого. И здесь нет противоречия с гражданскими правами, как они понимались в эпоху индивидуализма, потому что гражданские права предназначены для разумных и образованных людей, научившихся читать и писать. Образование является необходимой предпосылкой гражданских свобод.

Но к концу XIX в. начальное образование было не только бесплатным, но и обязательным. Этот показательный отход от принципов laissezfaire, конечно, можно было оправдать тем, что свободный выбор – это право, доступное только зрелым умам, что детям естественно прививать дисциплину и что родителям нельзя доверять в том, что служит наилучшим способом интересам их детей. Но этот принцип лежит глубже данных соображений. Здесь мы видим личное право в сочетании с общественной обязанностью применять это право. Можно ли говорить о том, что данная общественная обязанность возлагается на личность только для ее же блага? Ведь дети неспособны в полной мере оценить свои интересы, а родители могут не годиться для их просвещения. Я не думаю, что это может быть адекватным объяснением. С течением XIX в. все больше и больше приходило понимание того, что политической демократии нужны образованные избиратели, а технологичному производству – образованные рабочие и специалисты. Таким образом, долг совершенствовать и цивилизовывать себя – это общественная, а не только личная обязанность, поскольку социальное здоровье общества зависит от цивилизованности его членов. И сообщество, которое поощряет исполнение этой обязанности, начинает осознавать, что его культура – это органическая целостность, а цивилизация – национальное наследие. Следовательно, расширение общественного начального образования в XIX в. было первым и решающим шагом на пути нового раунда становления социальных прав в XX в.