Она смеется и поворачивается ко мне.

– У тебя есть шалфей? Шалфей вроде помогает. Ну, для голоса. И коньяк. Мой папа так говорит. У меня никогда не бывает проблем с голосом. Ты пока еще слишком молода, говорит папа, но этот момент настанет. Ой, ну теперь мне страшно, отвечаю я. И смеюсь. Чтобы он понял, что я не боюсь. Мой папа иногда может такое ляпнуть. Конечно же, я еще молодая. Но не слишком.

Она опять вздыхает.

– Думаешь, коньяк вкусный?

Входит Этьен.

– И что же ты тут делаешь?

– Что люди обычно и делают с ручкой в руках, – отвечаю я, – писать, например.

Те двое из «Де Газетт» уже пару раз заезжали. Как там мой текст, я уже начал? Я кивал. Я уже десять раз переписывал первое предложение. Ну а то, что я потом каждый раз сминал листок и швырял его в корзину, было уже не их дело.

– Тебе нетрудно об этом говорить. Делай то же самое, но на бумаге – не успеешь оглянуться, как статья будет готова.

– Как все просто, – ответил я им и улыбнулся, словно на меня снизошло озарение. Вот только оно не снизошло. Не то чтобы у меня не было идей, их была целая куча, но на бумаге они выглядели намного менее интересными. Но газетчики повторяли, что я им нужен, и что с этим делать? Молчать и кивать.

Этьен смотрит на меня.

– Может, напишешь о своем мужестве?

– Мужестве?

– Ты что, забыл, как был разбит после смерти Луи? Но ты собрался и поднялся на ноги. Ты даже продолжил его тренировки.

Это не имело ничего общего с мужеством. Я стоял перед выбором: либо так, либо в колодец, и он это знал. А что до тренировок, это было нетрудно со всеми схемами и записями, что остались после Луи.

– Но сперва ты пойдешь искать Лили, – говорит Этьен, – и вернешь ее. Или правда будешь петь сам.

Я с ворчанием запрыгиваю на велосипед и еду по деревне. Лили нигде нет. Выезжаю из деревни. Последний дом – дом Жюльетты; как и всегда, я бросаю на него взгляд. Чистый автоматизм – взглянуть и помахать рукой. Никто не просидит всю жизнь на стуле, даже Жюльетта. Придет день, когда она помашет в ответ. И в этот день я должен быть рядом. От удивления я жму на тормоза. Поскальзываюсь и падаю коленом прямо в грязь. Быстро вскакиваю. К счастью, она этого не видела. Да и как она могла, ведь ее нет на стуле. Она стоит перед ящиком с пластинками. И кто же там рядом с ней? Не кто иной, как наша пигалица.

Это добром не кончится.

– Если хочешь петь, надо ехать в Париж, говорит папа. Так я и сказала Этьену, когда он завел речь про эту вашу деревню. Попробуй сперва устроить хороший вечер для нашей публики, ответил он, тогда и до Парижа доберешься. Прежде чем я согласилась, я сперва глянула на карту: и долго же пришлось искать. Прямо у границы, сказал Этьен, тогда я и нашла эту деревню. Что ж, по крайней мере, по пути к Парижу, подумала я. И вот я тут, и мне больше не хочется петь. У меня так бывает иногда. Раз – и больше никакого желания.

Она вздыхает. Отворачивается и идет к окну.

– Ты знала, что я вижу твой дом из своей башенки? Они меня там поселили, в башенке. Знаешь, что означает слово «Бельведер»? Красивый вид, говорит Этьен. Это ты про вашу деревню, спрашиваю я. Есть плюс, когда живешь высоко: много света. Люблю это. Когда много света.

Я встаю рядом с ней. Смотрю на улицу. Там пусто.

– Должно быть, отличный город Париж. Город Света, ты там бывала? Большой, очень-очень большой, наверное.

Она прижимается носом к стеклу.

– А куда ты все время глядишь? Ты смотришь прямо на луга, как будто оттуда сейчас дикие звери выскочат. Я бы с ума сошла. Но ты не я, конечно.

Она смеется.

– Я прямо слышу, как ты думаешь: ну когда же она уйдет со своей трескотней. Ты права, я оставлю тебя в покое.

Она протягивает руку. Я должна ее пожать. Нужно всегда оставаться вежливой, говорит Луи.

– Шалфей, – говорит она, – и коньяк. И вроде бы мед тоже помогает. И отдых.

Она кивает.

– Тогда, наверное, сможешь спеть на их гонке.

Запереть дверь.

Я надеваю пижаму и ложусь в кровать. Дневной свет пробивается сквозь шторы, освещает фото нашего Луи на стене. Луи, в белом костюме, в черных сияющих ботинках. Его кудрявые волосы, его бакенбарды, его длинные пальцы.

Мои руки трясутся. Я прижимаю их к груди.

Ну скажи это, Жюльетта. Скажи громко и четко. Наш Луи вернется. Скажи еще раз. Мир не может продолжать вращаться без него. Просто скажи это. Громко, как следует. Чтобы не забыть.

Она сидит за столом, словно никуда и не уходила. Наверное, мне нужно радоваться.

Она улыбается.

– Думал, я сбежала? Так легко вы от меня не отделаетесь.

– Ты была у Жюльетты.

– Сказала ей, что нужен чай с шалфеем, коньяк и много отдыха. Чего вы оба так странно смотрите, вы что, не знали, что она потеряла голос?

– Тебе нельзя ее беспокоить, – говорю я.

– А я и не беспокою!

Этьен накрывает ее руку своей.

– Вилфрид прав. Лучше оставь Жюльетту в покое.

– Может, вы наконец расскажете, в чем дело?

Этьен начинает про гонку, про несчастный случай, про то, как она теперь сидит у окна и ждет.

– Да и чего ты хочешь, – заканчивает он свой рассказ, – она никогда не была без него.

Лили таращится на меня.

– Почему ты сразу не рассказал?

Потому что это не твое дело.

– Ты должна понять Вилфрида. Начнем с того, что ее брат был его лучшим другом.

– Начнем?

– И закончим на этом, – говорю я.

Сердито смотрю на Этьена. Если он думает, что может вот так просто размахивать грязным бельем, то он ошибается.

– То есть ты ее хорошо знаешь? Ты думаешь, она злится, что будет новая гонка?

Разумеется, она злится. Я бы тоже злился на ее месте. И теперь Этьен объяснит, зачем нужна новая гонка.

Я слышу, как он вздыхает.

– Даже если бы мы подождали еще год, – начинает он, – для Жюльетты этого все равно будет слишком мало. Конечно, она не рада. И уж точно не будет петь.

Лили хмурит лоб. Переводит взгляд с Этьена на меня. Качает головой.

– По-моему, она все-таки потеряла голос. Предположим, она злится на вас. Но тогда я не понимаю, зачем она вырезает ваши объявления из газеты? Разве кто-то так делает, когда злится?