В час пятнадцать Брускетта залезла на штору и принялась на ней раскачиваться, стучась всей тушей о стекло.

— Брускетта, перестань! — сказала я.

Брускетта продолжала раскачиваться все сильнее. Удары становились уже не просто мощными, опасными для стекла и Брускетты.

— Брускетта, не мешай мне умирать и спать, будь умницей, — попробовала я еще раз.

БАМ. БАМ. БАМ. БАМ… Так бабочка-мутант, например, будет постоянно делать, если вы однажды заведете себе бабочку-мутанта.

Я таки открыла глаза, присмотрелась и поняла. Брускетта не просто так раскачивается. Не от общей красоты и радости. Она просто зацепилась когтями за штору и никак не может отцепиться.

Драма у нее. Может, даже побольше, чем у меня.

Бам, бам, бам… Цирк приехал. Воздушные гимнасты совершают опасное для жизни аллегоп и ололо. Добрый клоун должен спасти гимнастов ценой своего сна.

— Брускеттта, неееееет…

— Дааа… БАМ. БАМ. БАМ.

Ну, встала я. Отцепила дуру…

И что теперь? Ложиться обратно, что ли? Смысл?

Вот оделась, набила пост и двинула.

Кошки — друзья и спасители человека.

В ленте пост. Что люди учатся сейчас быть самодостаточными и отражать всякие манипуляции формата «мне плохо, пожалей меня».

И это правильно, потому что сколько можно!!!

И я вроде б и согласная. Сколько можно!!! Взрослый — будь взрослым! Прекрати свои дешевые трюки! Не используй меня!!!

* * *

Но куда деть тех людей, что не научились и не научатся (в силу разных причин) самодостаточности, и так и будут «пожалей меня, я котик»…

И «ах, я такая глупенькая, не умею вкручивать лампочки»?

Куда их?

Это ж — наши люди! Они ж наши родные хорошие люди, просто они еще в песочнице куличики лепят и им надо, чтобы их за куличики хвалили и чтобы им вытирали сопли и слезы… Ну и что, что им за пятьдесят?

Это кажимость… Они все равно дети.

Ну и опять же каждому (даже самому взрослому) иногда надо слепить уебищный куличик. И чтоб за него похвалили. И чтоб погладили по голове. И чтоб он со своим куличиком был важный, нужный и «молодец, умничка».

Чтобы, возможно, однажды он бы тоже повзрослел и похвалил кого-то еще с уебищным куличиком…

Карочи, я за добро и за любовь и за жертвенность даже.

Если у меня есть лишнего, почему не дать тому, у кого нет и кому надо?

* * *

Заодно гордыню свою потешу. Сама себя за свой куличик шепотом похвалю… Молодец! Умничка! Взрослая какая!

* * *

Все. Чую, пора в нору и молчать. Гормоны шалят, щитовидка не на месте, спать и смотреть Г и П!

Хуан-Антонио-Сальваторе Первый ненавидел декабрь. Когда Хуан-Антонио-Сальваторе приникал к бойнице и смотрел на снежную стылую простынь, на ржавые пики ветвей, на клинопись песьих следов, его охватывала тоска. Тогда, чтобы избавиться от царапающейся где-то в области сердца безысходности, Хуан-Антонио-Сальваторе начинал разговаривать сам с собой.

— Зима пройдет. Вернутся стрижи-непоседы. Будут кроить синь в неровные лоскутья. — Хуан был романтиком, ему нравилось думать метафорами.

— Это точно. А покушать бы нашим Высочествам не мешало, — вступал в беседу вечно голодный Антонио.

— Угу, — Сальваторе — необщительный, хмурый, отделывался едва заметным кивком.

Трудно быть почти-королем. Еще труднее быть почти-королем без королевства, без министров, без подданных, без будущего. Хуан-Антонио-Сальваторе Первый старался не вспоминать о том, что этой зимой он впервые так бесконечно одинок. Одинок отныне и навсегда…

Мать с отцом юный дофин совсем не помнил, воспитывался под присмотром двух нянек, которых не любил, но слушался. Свита небольшая, преданная, холила осиротевшего порфироносца, оберегала беднягу от лишних забот, а опекунский совет осторожно готовил наследника к коронации, справедливому правлению, яростным битвам и великим свершениям. Дофин трепетно внимал наставникам и к отрочеству уже вполне осознал великую ответственность, каковая вот-вот готова была упасть на прыщавые юношеские плечи. Королевство его — маленькое, но очень гордое, постоянно подвергалось нашествиям со стороны многочисленных врагов. Помимо врагов, королевству постоянно угрожали болезни и голод. Штудируя героический эпос и историю государства, дофин не уставал изумляться стойкости и отчаянному упорству, с которым его великие предки отстаивали собственное право на престол, а также право подданных жить в благоденствии и довольстве. Впрочем, врагам и напастям упорства тоже хватало, поэтому все исторические события можно было уложить в одно единственное слово — «война».

Когда на замок напал черный мор, дофина укрыли в тайном кабинете, запретив даже высовывать нос за дверь. «Там припасов на три месяца с лишком», — прокашлял премьер-министр, отодвигаясь подальше, чтобы не дай бог не задеть Хуана-Антонио-Сальваторе, возможно, смертоносным дыханием. «Мы станем каждый день бить в гонг, чтобы ты знал — еще есть живые. Когда мор закончится, тебя выпустят. Если же однажды утро встретит тебя молчанием — терпи, сколько сумеешь. Не торопись наружу. А там — пусть поможет тебе слава предков». Дофину казалось, что голос старика нехорошо дрожит, но он постарался об этом не думать и тщательно задвинул засов. Он много спал, мало ел и старательно прислушивался к глухому звону, доносившемуся по утрам из-за дубовой двери. Еще юноша читал — кто-то заботливый побеспокоился о том, чтобы добровольному узнику нашлось, чем занять себя. Толстый философский трактат, предпоследний из стопки, был освоен наполовину, когда вместо рассветного «бом-бом-бом» замок поприветствовал наследника престола свистящей тишиной. Дофин еще целую неделю надеялся, прижимался ухом к холодным доскам, пытался уловить хоть какой-то звук, а потом смирился. Он так и не дочитал книгу, полагая, что теперь отвлеченные знания ни к чему. Зато он упражнялся в фехтовании и почти затупил саблю о каменную колонну. Именно тогда дофин научился разговаривать сам с собой. Он бы сделал это гораздо раньше — разнопоименованные сути внутри него давно уже интересовались друг другом, но совет строго-настрого запрещал, мотивируя вероятностью расщепления личности. Теперь Хуану-Антонио-Сальваторе ничто не мешало, и он разделил себя на три составляющие. Возможно, вот это растроение и не позволило дофину сойти с ума, а наоборот, заставило уложить сабельку в ножны, собраться с силами и выбраться наружу, покончив с объедками и даже с настоящим кожаным ремнем, оказавшимся неожиданно вкусным.

— Наше высочество будет осторожно и внимательно, — говорливый Хуан успокаивал нерешительного Сальваторе и равнодушного Антонио. — Мы проверим, осталась ли в замке еда, и подумаем, как действовать дальше.