Делайла – Энни не способна сердиться на дочь, которая составляет смысл всей ее жизни: «Я так тебя люблю. Ничто не может мне помешать!» (На что дочь возражает: «Я хочу жить своей жизнью»). В конце концов, мать смиряется с разлукой с дочерью и одновременно отказывается от чувства собственного достоинства. «Вы – наша новая домработница?» – спрашивает у нее друг Сары Джейн, столкнувшись с ней в дверях своей квартиры. «Я уже ухожу, я заехала, чтобы просто повидаться с ней, я была ее гувернанткой», – робко отвечает мать. «А, у нашей мисс была черная няня?» – удивляется ее друг. Помертвевшая, буквально раздавленная таким испытанием, мать покорно продолжает унижать себя: «Я бы хотела, чтобы она простила меня за то, что я слишком сильно ее любила!». Она больше не настаивает на возвращении дочери, которая только на похоронах матери вспомнает, наконец, хотя и слишком поздно, чья она дочь, и заливается слезами: «Я убила свою мать! Несмотря ни на что, я хотела вернуться!..». Таким финалом, в лучших мелодраматических традициях, завершается грустная история черной матери и ее дочери, так стремившейся стать белой.

Это, конечно, случай исключительный, но можно и обобщить: само совпадение контекстов (Америка тридцатых, затем пятидесятых годов) и неправдоподобность ситуации выявляют глубинную сущность материнско– дочерних отношений. Если мать не в состоянии принять свой статус объекта идентификации, она создает угрозу для конструирования дочерью своей психики. Одна единственная такая ситуация не может вскрыть всех однозначно объективных факторов. Во-первых, потому что она противоречит природе (в данном случае, в прямом смысле, генетической природе). Во-вторых, потому что мать во многом виновата сама. Ее поведение подчинено расистскому стереотипу в той же степени, в какой она сама подчиняется дочери, и не может не усугубить своей культурной подчиненности, так как переводит объективную данность (у нее черная кожа, а дочь выглядит белой) в пространство их отношений (она признает свою подчиненность по сравнению с дочерью).

Представим себе, что она решила бороться против расизма, пытаясь переломить обстоятельства, или стала призывать гордиться своим цветом кожи, или хотя бы иначе отреагировала на отречение дочери, например, напомнив ей об обязанности с уважением относиться к их общей этнической принадлежности. Без сомнения, это могло бы породить у нее серьезный кризис в собственной жизни, и в частности, заставило бы ее вступить в открытый конфликт с дочерью, но, по крайней мере, она могла бы избежать положения «подчиненной матери», покорно следующей за своей дочерью ради идентификации с ней.

Этот идентификационный барьер из-за разницы положения матери и дочери чаще всего возникает у подростков, когда мать в их глазах выглядит «недостойной» или «неприличной», и они стыдятся ее. Отдаляясь от семейного очага, дочь начинает воспринимать мать как бы со стороны. Она ставит себя на ее место и может испытывать чувство стыда за то, кем мать стала, и сожалеть о том, кем не стала, или о том, что она не достаточно «представительна». С этой точки зрения, для дочери особенно важно, как ее мать одевается, о чем прямо говорит Маргерит Дюрас в романе «Любовник»: «Моя мать – любовь моя, до чего ж она нелепа здесь под тропическим солнцем в этих хлопчатобумажных чулках, заштопанных До, она до сих пор верит, что обязательно нужно надевать чулки, чтобы выглядеть дамой, директрисой школы, в своих жалких бесформенных платьях, опять же заштопанных До. Она все еще ходит пешком от самой фермы, где живут одни ее кузины, она все носит до самого конца, пока не развалится, она верит, что все нужно заслужить, необходимо заслужить, а ее туфли, ее туфли совсем стоптаны, она изо всех сил старается шагать пошире, ее волосы туго стянуты на затылке и замотаны в китайский пучок, она всех нас заставляет стыдиться ее, она и меня заставляет сгорать от стыда здесь, на улице, перед лицеем, когда она приходит сюда, как обычно, в полдень, и все глазеют на нее, а она, ей всегда и все нипочем, хочется запереть ее подальше, ударить, убить».

Если «экстремальная мать» (в случае экстремальной подчиненности) предстает такой в глазах дочери, то виной этому не постороннее влияние и не случайное стечение обстоятельств: это так, потому что она такая и есть.

Предпосылки подчиненного положения матери

Теперь представим себе, что дочь выросла: она стала взрослой, и, может быть, добилась успеха, заслужила признание, сумела подняться над условиями, в которых живут ее родители. Так выглядит классическая ситуация социального взлета, со всеми ему сопутствующими – чувством вины, неловкостью и непониманием, о которых рассказывает Анни Эрно в романе «Площадь» (1983) или «Женщина» (1987). Идентичность дочери не будет выстраиваться, как в предыдущем случае в соответствии с подчиненным положением матери: здесь материнская подчиненность возникает, как только ее взрослая дочь освобождается от своей зависимости от матери. Ситуация, безусловно, гораздо менее серьезная, даже если она порождает массу затруднений. У дочери достаточно причин испытывать легкий стыд за мать, но она предпочитает не слишком его демонстрировать. Что касается матери, ей остается только обижаться на дочь за то, что она не гордится матерью, даже если она все понимает и смиряется с этой ситуацией.

Кино предлагает нам пример немного более сложной ситуации, которая интересна тем, что являет собой диаметральную противоположность той, что изображена в фильме «Иллюзия жизни», но с разницей в несколько лет. Речь идет о фильме «Тайны и ложь» (1996) Майка Ли. Фильм рассказывает историю с того момента, на котором она закончилась в предыдущем варианте: похоронами чернокожей женщины, которую оплакивает дочь. Только на сей раз у дочери такая же черная кожа, как и у матери, хотя покойница – не родная, а приемная мать девушки. Гортензия, молодая чернокожая женщина из среднего слоя буржуазии, начинает розыски своей настоящей матери и, благодаря службе усыновления, находит ее. На этот раз проблема в том, что ее биологическая мать – белая.

«Здесь явно какая-то ошибка!» – восклицает мать, когда впервые встречается со своей биологической дочерью. «Это розыгрыш!..Это просто нелепо. Я не могу быть вашей матерью!.. Я не могу больше с вами видеться!..» Белая мать должна была бы восприниматься как «вышестоящая» по сравнению с чернокожей дочерью. Но эта разница в происхождении перечеркнута социальным положением матери: она из рабочей среды, живет вдвоем со своей законной дочерью, в ссоре со всеми остальными членами семьи. Неимущая, безработная, почти алкоголичка, она уже ничего не ждет от жизни и сама прекрасно осознает это несоответствие: «Я, наверно, должна была вас разочаровать? Что ж, я – такая, какая есть», – говорит она дочери после первой встречи.

Чувствует ли мать свою вину за то, что покинула своего ребенка сразу после рождения? Уравнивают ли их существующие обстоятельства: низкое социальное положение матери и более низкий расовый статус дочери? Возможно ли, чтобы отношения двух женщин достигли гармоничной стадии – после столь неудачного знакомства с собственной дочерью, которую мать когда-то бросила, к тому же чернокожей, но более образованной и лучше устроенной в жизни? Мать сначала ее отталкивает, правда так робко, точно влюбленная девушка, но затем пытается неуклюже ввести ее в свою семью. Она организует обед по случаю дня рождения законной дочери и приглашает вторую. Нетрудно предположить, что законная дочь враждебно («Ты мне испортила праздник!») встречает новоявленную родственницу, тем более что мать решила рассказать ей об ее отце («Он сбежал, но он был очень мил. – А мой отец, он тоже был милым?» – задает вопрос чернокожая дочь.). Эта сцена позволит брату матери и его жене раскрыть остальным свой секрет: они не могут иметь детей, и это положит конец всем «тайнам и лжи», и наступает всеобщее примирение – благодаря неуместному появлению еще одной дочери, в конце концов, становится возможным разговор о ребенке, которого так не хватает. «Намного лучше говорить правду. Тогда никто не страдает», – мудро заключает Гортензия.