рябиной-те той срубленной. Энто сколь же ему работать надо, штобы нас всех прокормить и обладить? А он мне ответ такой дал: «Не твоё дело меня окраивать. Твоё дело деток наших рожать и обихаживать. Всё остальное – моё. Моё семя оно мне дороже жизни. Справлюсь с Божьей помощью. А ты рожай, сколь нам Господь даст, лишних да нелюбимых не будет. Все они только наши с тобой, милая ты моя лапушка. Уж ты их вынашивай, миленькая и ни об чём не тужись». Через месяц уже и понесла. Плодовитая я была, радостная. Мне ево дитятко на свет выводить радостно было. Ну, покричишь немного. Куда ж деться. Да сразу и забываешь, как к груди приложишь. Тот-те, «рябинничек» мы ево звали меж собой, такой уж славный был да ласковый мальчонка. Да все у меня хорошие были. И двойнята наши первые, хоть и помене других вылезли, а догнали всех и такие-то дружные были. Всё в обнимку спали нос к носу. А рябинничек от, тот наособицу тем только был, что через оплеуху получился. Больше уж николи Фролушка меня не хлопал. Жалел сильно, берёг.

А они у нас все, как горошины одинакие, только по росту иной раз и отличали их одного от другого сдалека-то. Парнишки одни получались. Уж как я ево просила, хоть едину девчоночку мне в утешенье сладить. Он только смеялся: «Я, мать, в сей момент о мужицком деле думаю, забываю о девчоночке-то. Они и выскакивают, они же быстрее». Они и вправду все шустрые, быстрые, как веретенья. Всё бегом, да наметом, как отец. Он их только махоньких сильно баловал, на коленях держал лет до трёх. Завсегда у него колени имя протерты были, заплаты только успевала ставить. Потом уж с собой брал везде, сызмала приучал ко всему, и вожжи подергать, и сено лошади задать, и доски строгать да приделывать. Про пахоту и говорить нечего, как на праздник собирались. А им и в охотку с ним. Ни минуточки он без дела не сидел ни единой. Просто идёт куда –и то – не просто. Туда энто несёт, обратно опять чего-то придумал ташшить. В хозяйстве всё на ём держалось. На мне дойка да по дому всё.

Хватало и ему, и мне хватало. Когда-никогда вечером со стола уж приберу всё, поскоблю столешню-те, а энто, хоть умри, но сделай. Посуду-те один раз добрые хозяйки моют – после еды. Сразу помыл – и до следущего горшка каши на столе чисто. А коли перед новым горшком её засохшую моешь – стало быть, цельный день ты в грязи копошишься. Энта выучка у нас с детства была у всех девчонок от матушки моей. Мне сильно страмно бывало на снох иных смотреть. Инда возьму да вымою, душенька моя грязи не терпела, как в грязном дому детей чистыми ростить? Ну вот, уберёмся, так и посидим, поглядим друг на дружку, поулыбаемся промеж собой.

А мальчонкам нашим с ним всё веселей, чем около меня пузатой копошиться. Я, как по уставу: год ношу, два кормлю, потом малец канючиться начинает, грудь выплевыват. Всё, значит, зачала. Я, слыш-ко, даже кровей не ведала, окромя родильных, после замужества до войны. Сподобил Господь меня своей милостью. Всё себе удивлялась, пошто бабы не родят? Только и подтираются ходят, да поправляются, нет, нет, да и потечет по ноге. Смешно мне это было.

Как почему? Спросила тоже. Трусов-те у нас не было. Та-а-а-ак! Не было – и всё тут! Мне Фролушка трусы привез, я уж вторым ходила, энтим самым рябинничком. Поехал в город за накомарниками, больно сильно меня комара да мошка летом доставала. И траву от неё варили, и корни пырея. И коров мазали, и сами мазались, а што толку? На час-другой только и хватало. Так нажиляют, что горит всё лицо, да пухнет. Удобные трусы были, с резинкой по ноге, чулки подоткнуть можно. Он радовался, а про меня и говорить неча. Вот уж похвасталась я всем тогда. Нас у мамы семь дочерей было. А…, говорила я это уж… Старая становлюсь. Запамятываю. Девяносто четьвертый пошел, инда, на Рождество, забываю всё. Раньше всё помнила, кто, што, где, кому. Нынче – не то. И иголку, вроде, хуже вижу, не как в девках было. Очки? Да почто они мне? Это вы всё начитаться не можете про чужую жизнь. А я и своей не нажилась, не успела, и без чтения. Так вот я и говорю, сестры все замуж вышли, да не Христа ради, а с выбором. Женихи в очередь стояли. За мной? Тоже, конечно, стояли, но я сразу матушке сказала, что только за Фрола согласна по их воле. А то в омут кинусь! Не супротивничала, а своё слово тоже имела. Не чужая я им, а дочь. Ясно, что по их воле. Они согласие на сговоре давали-те. Как же? По их воле!

Ну вот, потом мужики всем своим бабам тоже накупляли трусов-те. Большое это облегчение нам стало. А то, ведь, и из дому не выйти просто так. В церкву, уж это само по себе, не ходили в такие-те дни, не грешили. А после родин, хоть как замотайся, а всё исподнее замараешь. Потом уж и сами себе трусы стали шить, из холстин. Резинку кому закажем в галантерею, кто в город едет, это-те не позорно покупать, не трусы, поди-ко, и –давай Бог удачи. Шили. Фролушка тоже мне машинку справил, заказывал купцу Свиридову, до свадьбы ещё. Энто мне самый дорогой подарок был на свадьбу. Што ты! Такое облегчение для рученек. Да он мне и так не давал руки нагонобить. Всё тяжелое сам делал, не то и скинуть бабе можно от натуги-те. Скидывали бабы часто. Может, кто и нарошно так старался. Не все детей любят. А у меня с ними и забот, что до трёх лет. Дальше он забирал с собой на работные дела разные. Около меня не больше двух было. Сосунок, да малой. Сосунок лежит, а проснется, малой с ним в качалке сидит игрушками забавляет, хохочут оба, лижутся, один соску из хлеба сосет, другой сухарик погрызыват.

Уставала? Да я тогда об этом и не думала. Молодая была, всё быстрёхонько, всё скорёхонько. И сестры, когда и снохи, помогали, и матушки. Все так. Управлялись. Бывало, что и чужих детей к груди проиложишь, коли мать занедужила чего. Всяко бывало. Были, конечно, бабы нагрешницы, только бы им по гостям ходить, набрехать ли набедить