Похоронная процессия даже скромного усопшего должна была выглядеть торжественно, поскольку человека провожали к Богу. Если же умирал король, эта церемония приобретала политическое значение; для всех случаев Церковь попыталась разработать ordo (порядок), usus (применение), по меньшей мере с X века, – плакальщицы в античном духе, песнопения и многократные благословения; но о самом распорядке церковного ритуала известно немногое. По прибытии к месту погребения тело опускали на землю; в этот самый момент в присутствии родственников усопшего и служителей Церкви перечисляли последние дары, сделанные покойным, рискуя – что засвидетельствовано в наших источниках – вызвать взрыв негодования у наследников, узнавших, что их только что обделили. За исключением случаев похорон ad sanctos (при святых) местом погребения был atrium, кладбище при церкви, место общественное, но сакральное, неприкосновенный центр сообщества живых. В средние века такие кладбища играли роль, которую не так легко себе представить. Действительно, эта территория (занимавшая порой более гектара!) была местом убежища и мира. Никто, даже местный сеньор, не мог вступить на кладбище верхом или при оружии; ни одного беглеца, ни одного изгнанника нельзя было там схватить; там происходили собрания жителей деревни или квартала, там принимали решения, касавшиеся всех, назначали время хоть сбора винограда, хоть вооруженного выступления; там встречались молодожены, женщины после родов, а также, в чем не было никакого кощунства, происходили свиные ярмарки или праздники урожая. Церковь для вида хмурилась, но кладбище входило в ее dos, в ее личные владения, через его посредство ее послание доходило лучше всего до паствы. Управление делами мертвых, взятое ею на себя, объединяло всех, кто жил за счет смерти других, – плакальщиков, могильщиков, каменщиков, стражников, сопровождавших погребальные обряды, не говоря уже, разумеется, обо всем церковном персонале, связанном с культом мертвых.

Ведь мертвые нуждались в культе. Прежде всего потому, что они отныне вступали в контакт с миром предков и, следовательно, могли ходатайствовать за тех, кто остался жив и пребывает в тревоге. Надо было начинать «работу скорби», как говорят сегодня, имея в виду период, когда в большей степени приучают покойного к новой среде, чем успокаивают живых. Значит, следовало почтить память усопшего или усопших, внеся их в libri memoriales (поминальные книги) знатных родов, столь ценные для историка семей, следить, чтобы вовремя служили obits, о которых я говорил выше, составить – если покойник занимал достаточно высокое положение, чтобы это стало выгодным, – на радость исследователям генеалогические древа сеньоров и даже королей, где каждый предок займет истинное или вымышленное место. Такие жесты уважения и памяти чаще брали на себя женщины, поскольку считалось, что они ближе к загробному миру. Конечно, эти дела должны были также облегчать положение души умершего, но прежде всего требовалось упрочить единство семьи. Даже когда умирал простой человек, дозволялись танцы, пиршества, молитвы в «день поминовения», после того как помолились «всем святым» и почтили их. Естественно, хотя это касалось богачей и относится к периоду позже XIV века, можно было нанять капеллана, чтобы он служил в семейной «капелле», посвященной памяти рода, какие мало-помалу появлялись между аркбутанами готических храмов, отделенные от боковых нефов решетками, которые защищают от всякого осквернения кенотаф предков, несколько гробниц и заказанные членами семьи произведения искусства, недоступные для туристов.

Покойник, надолго сохранившийся в памяти либо быстро забытый, уходил все дальше в загробный мир, позже мы там еще встретимся с ним. Но для тех, кто остался, была ли смерть окончательной? Церковь непреклонна: разделение души и тела абсолютно, воссоединить их сможет только Страшный Суд. Тут есть одна проблема, странным образом не посеявшая сомнений в умах и даже душах простых людей. Действительно ли «приговор» будет вынесен с первой попытки? Пан или пропал? Допустима ли реинкарнация, пусть даже в обличье животного? Выше я говорил, какую позицию, и очень рано, заняла христианская Церковь: никакого запасного выхода. Лишь к концу XII века она осознала, перед какой ужасающей дилеммой – все или ничего – поставила своих верующих, и санкционировала – но с какой задержкой! – спасительную идею третьего пути, Чистилища. Верующие же подходили к делу проще: смерть может быть неполной или хотя бы не немедленной, и сохраняли обрезки ногтей, следы крови, рассчитывая тем самым ненадолго продлить жизнь. Кстати, разве на лице покойника не продолжает расти борода? Так укреплялась мысль, что смерть, даже бесспорная, не тотальна. А значит, «армье», медиумы, наделенные обостренной чувствительностью, могут заклинать мертвых, в основном затем, чтобы побуждать живых к раскаянию и пробуждать в них сожаление. Церковь, разумеется, осуждала такие заклинания, расценивая их как чернокнижие, почти колдовство, и преследовала в этом качестве.

Если практика вызова мертвых не нашла реальных сторонников, простонародье довольствовалось физическим контактом с загробным миром через предметы, принадлежавшие при жизни какому-либо святому, епископу или аббату из ближних мест и, разумеется, Христу, а еще в большей мере через их мощи, reliquia. Почтение к реликвиям и даже их почитание – конечно, духовный феномен; но по материальному воздействию на места поклонения, доходам от них, путям доступа к ним оно выходит далеко за пределы простого знака уважения к мертвым; к этому вопросу еще стоит вернуться. Если же объявленных «подлинными» останков святого или героя, на чью поддержку надеялись, не существовало, достаточно было прикоснуться к его раке, могиле. После XIV века драматизация смерти привела к появлению страшных памятников в виде статуй на надгробных плитах, изображающих разлагающиеся обнаженные тела.

То, до чего нельзя дотронуться, по крайней мере можно увидеть – или, во всяком случае, вообразить. Толкование снов или явления покойников занимают значительное место в нравоучительной литературе. Их главными героями, как правило, становились дети: они слышат, видят предков, передают их речи; это либо miracula, благочестивые видения, рассчитанные на то, чтобы вызвать страх и благоговение, либо mirabilia, удивительные истории, предчувствия, достойные по меньшей мере любопытства со стороны окружения ребенка. У скандинавов эта связь между смертью и ребенком даже стала важной сюжетной пружиной саг.

Иное дело – привидения. Их появление, естественно, относилось к области сверхъестественного; но тот, кто их видел их или верил, что видел, полагал, что это всего лишь семейное дело, которое следует уладить в своем кругу; чаще всего в таком виде появлялся «аномальный» покойник, похороненный без обряда и молитв, а то и самоубийца или некрещеный. Привидение являлось ночью, за пределами дома, и только немногим – тем, кто уже имел некоторый опыт общения с мертвыми. Но которых мучили скорее угрызения совести, чем настоящий страх перед загробным миром.

Так протекали годы жизни. От рождения до смерти человек сильно зависел от данностей своего тела, труда, окружения. Вот он отдыхает – спокойно, если это возможно. Какой покой? Он просто забыл обо всем остальном мире, в котором живет. Этот-то мир и может жестоко дать ему почувствовать свою враждебную силу.