Элберт с документами «развлекался», а я получал от них громадное удовольствие. Это был Пятый город Ньюпорта, город, исчезнувший почти бесследно, — Ньюпорт интеллектуалов середины XIX века. Мои разнообразные занятия разжигали мой интерес ко Второму городу, к Шестому городу и к Седьмому; а жил я в Девятом городе. Когда мне было двадцать с небольшим, я мечтал об археологии. Тут было поле для раскопок. Доктор Шлиман располагал большим капиталом; у меня же — ни доллара лишнего. Я напоминал себе вычитанное где-то старое изречение: «Для воли, воспламененной страстью, нет ничего невозможного».

В моем расписании еще оставалось несколько «окон» — поздним утром и в начале дня. Я понемногу готовился — ходил в публичную библиотеку и «подчитывал» об этом времени. Потом стал ходить по антикварам и торговцам подержанными вещами. Я лелеял надежду отыскать вещи, которых никто не заметил. Я сосредоточился на рукописях — дневниках, письмах, приходных книгах и документах из старых домов, на семейных фотоальбомах и всяком чердачном скарбе… Семья Джеймсов, семья Агасси (знаменитый отец и знаменитый сын), Бэнкрофты, Лонгфелло. Лонгфелло летом жил в Наханте, но часто навещал своего друга Джорджа Вашингтона Грина в Вест-Гриниче у бухты Наррагансетт и родителей Грина, которые жили в Ньюпорте. Два знаменитых его стихотворения — «Скелет в броне» и «Еврейское кладбище в Ньюпорте» — показывают, что он интересовался нашим Первым городом.

«Лавки древностей» до сих пор торговали предметами из Первого и Второго городов. Мода на полуснисходительное коллекционирование викторианской мебели и украшений пришла лишь через двадцать лет. Там и сям я находил собрания дагерротипов, письма или стихотворения под стеклом, подписанные знаменитыми людьми того времени, но все это было уже открыто и мне не по карману. Я перешел к магазинам подержанных вещей и, с разрешения хозяев, взбирался с фонариком по лестницам, рылся в старых бочках и старых открытых комодах, в соре и прахе лет; тут жена священника продала полное собрание его проповедей как макулатуру, тут семейство прижимистого купца — отцовские учетные книги, и так далее.

Я почти сразу сделал маленькое открытие. Это был альбом школьницы в коралловом бархате, траченный молью, заплесневелый. Там были выцветшие синеватые фотографии пикников и именин, пригласительные билеты на танцы и автографы. На одной странице Г.-В. Лонгфелло переписал «моему милому юному другу Фейз Сомервилл „Детский час“». С видом скучающего любопытства я купил альбом за два доллара; следующей осенью я продал его в Нью-Йорке за тридцать. Я обнаружил кипы бумаг Сомервиллов и купил их по сорок центов за фунт. Идея была в том, что, может быть, мне удастся проникнуть в этот волшебный мир (мой отец называл его «жизнь в простоте, мысль на просторе») и подглядеть, как на склоне волшебного ньюпортского дня профессора играют в крокет со своими детьми, покуда над воротцами не запорхают светляки и не раздастся голос: «Дети, домой и вымойте руки перед ужином».

Я знал, что любое первоиздание Эдгара Аллана По — одна из самых желанных находок для любого американского книжника и что за письмами его азартно охотятся. Писатель долго гостил в Провиденсе, всего в тридцати милях отсюда, но нет никаких сведений о том, что он посещал Ньюпорт. Если бы мне удалось откопать связку писем По, какое увлекательное было бы чтение, и потом — какая весомая добавка к моему капиталу! (До сих пор ни один биограф не очертил всей разносторонности устремлений этого юноши: поэт, сыщик, джентльмен, может быть — актер (подобно матери), метафизик («Эврика!»), криптограф, знаток декоративного садоводства, художник по интерьеру, измученный любовник — ноша слишком многообразная и непосильная для американца.) Писем По я не обнаружил, но с именем его сталкивался то и дело. Однажды вечером я нашел у себя под дверью экземпляр его стихотворения «Улялюм», подписанный автором, — вершина искусства Элберта Хьюза. Случайно встретив Хьюза в коридоре, я поблагодарил его, но подделку разорвал.

Ночами по коридорам «X» не рыскали вахтеры — дежурный Мори Флинн сидел за своим столиком в вестибюле. Мори был старик, больной и мрачный. Как и многие ночные портье в гостиницах и клубах, он был отставным полицейским. Однажды часа в три ночи меня разбудил стук в дверь. Это был Мори.

— Тед, вы, кажись, приятели с Хьюзом из тридцать второго?

— Мы знакомы, Мори. Что случилось?

— Его сосед говорит, что ему снятся страшные сны. Стонет. С кровати падает. Этот сосед мне позвонил. Может, сходишь, попробуешь его успокоить, что ли?

Я накинул халат, надел шлепанцы и спустился в комнату тридцать два. Мори оставил дверь открытой и не погасил свет. Элберт сидел на краю кровати, свесив голову.

— Элберт, Элберт! Что с вами?

Он поднял голову, тупо посмотрел на меня и вернулся в первоначальное положение. Я бесцеремонно встряхнул его — никакого результата. Я окинул взглядом комнату. Посредине на столе лежало незаконченное произведение его тонкого искусства. Это было начало «Падения дома Ашеров». На тумбочке стояла полупустая бутылка «Снотворного сиропа доктора Квимби». Я присел и стал глядеть на него, тихо и настойчиво зовя его по имени. Потом подошел к умывальнику, намочил махровую рукавицу холодной водой и приложил к лицу, к шее и к запястьям — как привык поступать с пьяными приятелями в Париже в 1921 году. Я проделал это несколько раз.

Наконец он поднял голову и пробормотал:

— Привет, Тед. Ничего… Сны страшные.

— Встаньте, Элберт. Я повожу вас по коридору. Дышите, дышите глубже.

Он повалился на кровать и закрыл глаза. Снова холодные примочки. Я похлопал его по лицу и сильно ударил в плечо. Наконец мы выбрались в коридор. Мы прошагали, наверно, четверть мили. Вернулись в комнату.

— Нет! Не садитесь. Подышите глубже… Расскажите, что вам снится… Да, можете прислониться к стене.

— Погребен заживо. Не могу выбраться. Никто меня не слышит.

— Вы все время принимаете этот сироп?

— Плохо сплю. Не хочу спать, потому что… они приходят. А спать надо: когда не сплю, в работе ошибки. За них вычитают.

— Вы знаете доктора Эддисона?

— Нет.

— Почему? Он врач в «X». То и дело бывает в этом здании. Завтра вечером я приглашу его к вам. Поговорите с ним; все ему расскажите. И не пейте больше этой дряни. Можно мне забрать бутылку?.. А еще, Элберт, не читайте вы больше Эдгара По. Вам это ни к чему — всякие подземелья и склепы. Как думаете, сможете сейчас заснуть? Или почитать вам вслух минут десять?

— Почитаете, Тед?

— Я буду читать на языке, которого вы не понимаете. Скажу вам только, что это прекрасно и строго, как Эльзевиры.

Я стал читать ему Ариосто, и он уснул как младенец.

Дней на десять я потерял Элберта из виду. Доктор Эддисон дал ему снотворное и строго приказал питаться: Элберт почти ничего не ел. Я продолжал поиски Пятого города. Еще в одной лавке — теперь уже по разряду чуть ли не тряпья и бутылок — мне еще раз повезло: не пошедшие в дело наброски комментариев старшего Генри Джеймса к работе о Сведенборге. Они хранились в бочке вместе со связками старых писем к родным. Я отделил письма от теологии и купил задешево. Впервые я заинтересовался писаниями Джеймсов, когда читал с растущим неудовольствием (это было в начальный период моего развития) «Многообразие религиозного опыта» Уильяма Джеймса; позже я прочел несколько романов его брата. Семья Джеймсов прожила в Ньюпорте всю Гражданскую войну. Два старших сына уехали отсюда, вступив в армию. У Генри, Уильяма и их сестры Алисы — у всех троих — в 1860 году было нервное расстройство, так что о зачислении младших в армию речи быть не могло. Письма мне рассказали мало, но я почувствовал, что напал на след.