Вот как бы только выяснить, что стало с этой ее «компанией». Где она. То есть он.

И мы пошли — вечером — в Таормину-верхнюю, в «Жирную пальму».

Называется это заведение, естественно, не так, а почему-то «Тирамису». Хотя это никакая не кондитерская, а полноценный ресторан. Он, как и многое в Таормине, прилепился к почти вертикальному горному склону и напоминает полку: вот вы идете по средневековой улице, находите маленькую вывеску — то самое «Тирамису», спускаетесь по каменной лесенке и видите перед собой балюстраду, ниже которой — довольно-таки обширная площадка с двумя десятками столиков, правее — задворки старинного дома, где кухня. А ниже площадки, понятное дело, уходящие во тьму сады и черепичные крыши, а ниже садов — вон там море, мигает огнями корабликов.

— Мутант, — восхищенно сказала Лена, глядя на ту самую пальму среди столиков. И действительно — такой толщины ствол каждый день вы не увидите. Мясом они ее, что ли, подкармли-вают?

Конечно, меня тут знают. Это одно из трех-четырех любимых мест у нас с Джоззи, когда мы выбираемся к морю.

Мои итальянские парни на месте, охраняют меня с этой как бы наблюдательной площадки над нашими головами, откуда можно в случае чего бегом спуститься к столикам. Что-то там едят стоя. Я полчаса назад сделал несложный маневр: подождал их у канатной дороги, дал им шанс с достоинством оказаться в одной с нами кабинке. При этом я своих парней демонстративно не замечаю. Может, им кажется, что я их всё еще не засек.

Никаких американцев нет даже на горизонте. Все-таки послушались и отстали?

В общем, полная свобода для классической сцены: уверенный в себе местный житель в расцвете лет, с резкими чертами лица и конским хвостиком светлых волос на плечах, кормит восторженную блондинку и ощущает себя королем мира.

И я говорю: а знаете ли, Лена, что японцы считают: кроме четырех классических вкусов — соленый, горький, кислый, сладкий — есть еще пятый вкус? Умами, то есть мясной. И вот его-то мы сейчас…

И я заказываю вино и небрежно поясняю: хорошая работа с местным сортом — инзолией, это один из примерно десятка виноградников на вулкане. Я сам на таком живу и работаю.

Она сверкает глазами и подается вперед — но вспоминает, что я-то никак не должен знать, что она побывала в моем скромном жилище; и, осторожно подбирая слова, просит меня рассказать о нем.

И я рассказываю, и я говорю после этого: знаете ли, Лена, средний человек различает до десяти тысяч запахов, но у женщин больше вкусовых сосочков на языке и более высокая плотность таковых. Поэтому женщины лучше воспринимают вкусы. И вообще они лучше.

А Леночка как раз в этот момент начинает ежиться, с сомнением рассматривая меню, пока я не замечаю: это моя территория, здесь я угощаю. Она откровенно вздыхает с облегчением, сообщает: я трепетно отношусь ко всем, кто меня кормит — неважно, дома, на кухне, собственными руками или вот так.

Мы пьем вино, я смотрю на Лену поверх лампы со свечой, поставленной на наш столик. Это очень хорошая девочка, ее смех — он начинается с басовитого «ха», потом как бы застывает: она смущается. У нее странная полуулыбка, все время видны заячьи зубы. И сжатые постоянно руки на столе, правая иногда отползает вбок и жестикулирует, левая остается намертво приклеена к скатерти. Иногда она стучит по столу пальцем, но все же придерживая эту стучащую руку другой.

Лена — это детское ожидание того, что придет кто-то хороший и что-то даст. Хоть яблоко, что ли. Или вкусное мясо и вино. В моем случае для нее всё и подавно просто, я же ее намного старше. И я — человек, написавший роман о войне, «автор очевидно зрелый, сильный, уверенный, ни на кого не похожий». При этом якобы понятия не имеющий, что она всё это про меня знает.

А она не имеет понятия, что этот самый уверенный и зрелый автор сидит сейчас напротив нее и не может поверить своему счастью. Сколько ей лет — двадцать три, двадцать четыре? И кто написал вот эти строчки —

Я твой щен: я скулю, я тычусь в плечо незряче,

Рвусь на звук поцелуя, тембр — что мглы бездонней;

Я твой глупый пингвин — я робко прячу

Свое тело в утесах теплых твоих ладоней.

Это она — она это написала? Что ей сделать за это: накормить самым нежным, самым сочным мясом в этом вертикальном городе? Так вот несут уже это мясо… да что же еще я могу придумать? Мне ведь сейчас попросту стыдно: рванул по ее следу, как волк, обрадовался, а ведь у нее на бедре здоровенный кровоподтек, ей же, наверное, больно.

И она говорит, в ответ на какой-то мой вопрос: а это к моему менеджеру. У нее есть менеджер? А, у всей их рок-группы, конечно.

Еще мы почему-то говорим о зиме, и в ее глазах появляется это знакомое мне выражение русской безнадежности: от зимы не уйти. И это правда, Лена. Между прочим, вы думаете — мы тут так всегда и ходим в легких рубашечках, а вообще-то у нас в январе или феврале бывает снег, толщиной по двадцать сантиметров. Случается это раза три в году. При температуре ноль — плюс один. И тогда сиди дома и не жди помощи или свежих продуктов, а особенно не пытайся джигитовать по дороге. Что такое зимние шины или соль на асфальте, тут не знают.

Когда падает снег, дорогая Лена, обитатели нашего замка посматривают на меня особым взглядом: думают, что мне это нравится. Но если бы я любил снег, то остался бы дома.

Ненавижу холод. И зиму.

А еще зима здесь — это когда в «Жирной пальме» перестают делать панакотту и крем-карамель, хотя вроде бы какая разница… Тирамису здесь не прекращают делать никогда, потому что так называется ресторан.

И она говорит, вот так вдруг: вы пишете о вине, Сергей, а почему?

Долгая, долгая пауза. Вот это вопрос.

Я пишу о вине, дорогая Лена, потому что от меня ждут всё новых строчек никогда не видевшие меня люди — очень, очень много людей, — которых объединяет страсть к этому невероятному продукту, который мы называем вином.

Я пишу о вине потому, что это абсолютно невозможная задача — а только такие задачи чего-то стоят; ну, как вы опишете действительно великое вино? Как вы опишете идеальный бриллиант, лишенный цвета? Великие вина скромны и доступны, легко идут на контакт, и их головокружительная глубина выдает себя лишь тонкими линиями на поверхности: это сказал Поль Понталье из «Шато Марго». Как вы опишете эти тонкие линии и еще то, что в глубине?

Я пишу о вине потому, что никогда не смогу завершить такую работу, она бесконечна; посмотрите на вот эту винную карту, Лена, — тут сто позиций, а в знаменитой на всю Италию «Энотеке национале», которая стала «Пинкьорри» — это вообще-то ресторан, — винная карта в четыре тысячи наименований. Как об этом всем написать?

Я пишу о вине потому, что на самом деле пишу вовсе не о нем. Мы описываем не само вино, а наши ощущения от него. Некто Фредерик Броше разбил дегустаторов на пары, предложив каждой паре одно и то же вино. И ни одна пара не написала одно и то же — а это были высочайшие профессионалы. Выход — формализация словаря, но против этого я бился смертным боем с неким Игорем Седовым, моим главным конкурентом там, в России, и даже, кажется, победил. Или же выход в том, чтобы признать: в увлеченной, восторженной человечности вся суть нашей профессии, и ошибок в ней не бывает. Это не просто неточная, а демонстративно неточная наука.