Через семь лет смрада и кабака я умру в лысеющего быка, в эти ляжки, пошлости и бока, поучать и охать. Но пока я жутко живой и твой, пахну дымом, солью, сырой листвой, Питер Пен, Иванушка, домовой, не отдай меня вдоль по той кривой, где тоска и похоть».

А вот и приписка целиком:

«Маруська, вот это его произведение я дня четыре держала у себя и не знала, что с ним делать. Всё думала — а бывают такие стихи, которые совсем личные? Или у нас нет права перед богом их держать при себе? А тут еще и спросить у него нельзя было, по известной причине. Но вот решилась. Хотя, если честно, то только потому, что теперь, когда он мне тут устроил эту дикую штуку — слушай, я вот точно не знаю, что мне делать, ждать его, не ждать и вообще. И когда он мне эту штуку устроил, то я — представь — написала ему ответ. Я теперь тоже рэпер(ша). Кстати, это нелегко — делать рэп. Вот сейчас еще раз вычитаю и выложу сюда, минут десять, не больше».

Пауза. Скорее, Лена, скорее!

Я жду, я хожу туда-сюда по комнате, думая о том, что же сейчас будет, и как встречу ее, о чем буду говорить… И жду, и жду. Но вот мышка обновляет страницу — и я вижу это на своем экране:

И она говорит ему: «И в лесу, у цыгана с узким кольцом в носу, я тебя от времени не спасу, мы его там встретим. Я умею верить и обнимать, только я не буду тебя, как мать, опекать, оправдывать, поднимать, я здесь не за этим.

Как все дети, росшие без отцов, мы хотим игрушек и леденцов, одеваться празднично, чтоб рубцов и не замечали. Только нет на свете того пути, где нам вечно нет еще двадцати, всего спросу — радовать и цвести, как всегда вначале.

Когда меркнет свет и приходит край, тебе нужен муж, а не мальчик Кай, отвыкай, хороший мой, отвыкай отступать, робея. Есть вокзал и сцена, а есть жилье, и судьба обычно берет свое и у тех, кто бегает от нее — только чуть грубее».

И стоят в молчанье, оглушены, этим новым качеством тишины, где все кучевые и то слышны, — ждут, не убегая. Как живые камни, стоят вдвоем, а за ними гаснет дверной проем, и земля в июле стоит своем, синяя, нагая.

Это произошло на моих глазах — я был единственным в мире, кто видел чудо. А вулкан за моей спиной не извергнулся. А горы не обрушились в залив.

И ведь черт бы взял эту девчонку — я выстраиваю сложные композиции из пяти повестей внутри одного романа, запускаю своего героя партизаном из одной повести в другую, извожу на это двести книжных страниц — всё что угодно ради одного.

Чтобы читатель еще раньше моего героя услышал, как начинает шуметь океан за холмами, когда герой уже твердо знает, что ему до этого океана по джунглям не дойти.

А здесь — девочка под зонтом на пляже быстро стучит пальцами по клавишам, и появляются вот эти строчки. Их так мало. А мир стал другим — навсегда. И он даже не подозревает об этом.

Мне оставалось сделать совсем немного. И я бы всё сделал правильно, быстро, четко, но… Конечно, мне начали мешать.

А ведь стоило только немного подумать. Почему хорошо знакомые ребята со стойки «Атлантиды» так странно на меня смотрят в это, следующее после «Жирной пальмы» утро? Мне что-то кажется?

Да ни черта мне не кажется в таких ситуациях. Так же, как раньше не казалось, что за мной следят: надо верить собственной спине и в целом шкуре, которая, как известно, всё чувствует.

Но я не поверил и пошел, после завтрака, к себе в комнату. Мимо водолазного шлема под стеклом, Арлекина в дурацком колпаке. Под скорбными взглядами этой пары за стойкой.

— Сергей, Сергей! — донеслось сзади в полутемном коридоре, этом подводном туннеле «Осьминожьего садика». — Сергей, извините, у меня тут какой-то глюк с местным интернетом… Можно зайти?

Ну конечно, можно, дорогая Лена. Почему это девушка с полураскрытым компьютером не может зайти — если только я сначала расправлю одеяло? Вот и можно…

Черт, под столиком на балконе — а дверь туда открыта — стоит тот самый громадный артиллерийский бинокль. Пройти туда, взять его, как бы незаметно закинуть под подушку — да Лене и не до того, чтобы размышлять, зачем мне бинокль, она стоит у изножья кровати и борется с компьютером — пытается поставить его на столик у зеркала… Вот: скрывая бинокль, возвращаюсь, осторожно обходя Лену.

Скрип дверцы шкафа! И я в одном прыжке оказываюсь между Леной и шкафом…

Из которого вываливается голая Джоззи. Ну, не стопроцентно голая, но в достаточной степени, чтобы я застыл на целую секунду со здоровенным биноклем в оттопыренной после прыжка руке, как последний идиот.

— О-о-о, — хищно говорит Джоззи и разводит обеими руками. — Я не вовремя? А с другой стороны, что же это такое — женщина всего-то захотела покопаться в шкафу, а блондинка уже у его постели! А день еще только начинается! Что же будет вечером?

Теперь я знаю, что делает Лена, когда вообще не понимает, что происходит. Она приоткрывает рот и смотрит на нас поочередно с жалобным выражением. Компьютер на стол она поставить так и не успела.

А еще я теперь знаю, что со мной происходит в таких случаях. У меня отказывает мозг. Он целых три секунды занят вот чем: мыслит. Насчет того, что я стою между двумя бокалами вина, красного и белого, и каждое — бесконечно гениально. Я знаю, которое из них — мое, но как отказаться от другого, хотя бы не прикоснуться к нему губами?

Лена — никакое не шардонне. Это настоящая сицилийская инзолия, нечто почти никому пока не известное, но дайте ей еще пять лет… Или нет, она вьонье, великий, полный безумных ароматов сорт, до понимания которого мир тоже не скоро дойдет.

А Джоззи — боже ты мой, Джоззи, что же ты делаешь.

А ничего она не делает, так и стоит, вопросительно расставив руки, и сверкает на нас обоих глазами. И я стою. С биноклем.

— Да прикрой же мне грудь, в комнате посторонние! — восклицает, наконец, она. — Ты же видишь, что я ни в чем! Эй, ты хорошо понимаешь итальянский?

И поскольку я так и стою столбом, Джоззи вырывает из моей руки бинокль (бросив на него презрительно-изумленный взгляд), швыряет на кровать, хватает обе мои руки (они безвольно висят) и продевает у себя под мышками. Прижавшись ко мне голой — и, как я чувствую, мелко дрожащей — спиной.

— Это вот так, — говорит она, превращая двумя рывками мои руки в подобие бюстгальтера. — А, я понимаю — прошло всего два дня, и ты уже разучился это делать. Потому что…

Она бросает прищуренный взгляд на Лену:

— Потому что грудь бывает не у всех.

Она, конечно, могла бы употребить для этой цели и собственные руки — но так ведь она же говорит. А в этой стране, напомню, говорят руками. С иностранцами — все равно по-итальянски, только очень медленно и раздельно. Вот так она и поступает, произнося с помощью рук целую речь:

— Я понимаю, дайте ему три дня, говорит он, и он во всем разберется. Но если блондинка спешит, то разобраться можно и быстрее, ведь так? А неприятности в таком случае…