М. Бельского и по ее канве новое произведение, существенно отличающееся от своего источника.

Некоторые же языковые особенности обоих произведений сближают их. Язык русской повести о Скандербеге, так же как и язык ее источника — хроники М. Бельского, — характеризуется прежде всего широким использованием просторечных слов и выражений, употреблением фольклорных образов и сравнений.

Важно отметить, что многие из фольклорных образов и сравнений, перешедших в русскую повесть из ее источников, имеются уже у Барлетия и в южнославянской повести. Последнее обстоятельство увеличивает их ценность, так как в этих образах дошли до нас отголоски народных преданий и песен, которые сложили о Скандербеге его соратники и современники в Албании и соседних с нею славянских странах.

Приведем несколько примеров образов и сравнений народнопоэтического происхождения, отсутствующих у Барлетия, но имеющихся в «Повести о Скандербеге-Черноевиче» и в хронике М. Бельского, оставленных автором русской повести без изменения или же переосмысленных им.

К первым относится чрезвычайно выразительное, почерпнутое из повседневной практики сравнение боевого порядка албанских войск с растянутым в воде неводом. Далее, только в славянских повестях имеется не менее выразительное сравнение султана Магомета со злой собакой. Таким сравнением подчеркивалась хорошо известная современникам жестокость турецкого султана, ярко проявившаяся в тех двух аналогичных ситуациях, при описании которых оно применено: во время долгих и безуспешных осад Круи и Константинополя.

Что же касается случаев переосмысления автором русской повести образов и сравнений из числа имеющихся в хронике М. Бельского, то для примера приведем уже отмеченное выше при разборе книги Барлетия сравнение осажденных в крепости с животными, прячущимися от волка. Составитель русской повести усиливает это сравнение жителей осажденного города с напуганными животными противопоставлением «целоумных людей» «бешеным», сравнивая последних с овцами. В результате сравнение получилось более выразительным, чем у Барлетия и у Бельского.

В русской повести, хоть и не очень часто, попадаются образы и сравнения, отсутствующие у Бельского. Приведем по этому поводу всего два примера, характеризующие творческий метод автора русской повести с разных сторон. Первый — просторечное сравнение, звучащее как пословица: «Хотя недруг с воробья, а ты ево ставь болши лебедя»;[388] второй — сравнение книжное, риторическое, в русской повести редкое и выпадающее из общего стиля ее изложения: «... притягаешь... гладкими словесы, что магнит железо».[389] Сравнениями первого типа русская повесть изобилует, причем часто они идут одно за другим, как бы нанизываясь друг на друга. Вот одна из таких «цепочек» сравнений, с помощью которой автор русской повести сделал максимально выразительной речь турецкого полководца: «...не то храбрость храбраго, что побивает много, — то храбрость храбраго, что может кто сердце свое утолить. Не то похвала твоя, Скандербеже, что многих побиваешь, — то похвала твоя...»[390].

В последнем примере нетрудно заметить еще одну особенность творческого метода автора русской повести: ритмическую структуру некоторых из сочиненных им речей действующих лиц, близкую к произведениям русского устного поэтического народного творчества. Близость эта усиливается постоянным употреблением парных словосочетаний, испокон веков бытующих в русских былинах и сказках: «добрый молодец», «злая смерть», «прямая правда» и многие другие.

Относительно лексики русской повести о Скандербеге необходимо еще отметить две особенности: обилие просторечных русских слов и выражений, а также значительное количество оставленных без перевода польских слов. Наряду с такими типично русскими народными словами и выражениями, как «почать», «зычать», «туды и сюды», «тутошние люди» и многие другие, употребляются польские слова: «тять» (рубить, сечь), «рушиться» (двигаться), «посесть» (овладеть), «место» (в смысле «город»), «прапор» (знамя), «шальный» (от польского «szalony») и другие.

Употребление польских слов дает основание сделать предположение относительно места создания русской повести о Скандербеге: она могла быть создана там, где издавна существовала живая связь родственных по происхождению славянских языков — польского и русского. Известно, что из пограничных с Польшей украинских и белорусских земель в русскую литературу пришли многочисленные произведения зарубежных литератур самых разнообразных жанров, начиная от нравоучительных «Великого зерцала» и «Римских деяний» и кончая остросатирическими «фацециями» и «жартами». Все эти произведения на русской почве подверглись настолько значительной переработке, что их никак нельзя считать произведениями заимствованными, переводными.

Следует отметить, выражаясь словами одного из современных исследователей древнерусской литературы, что материал западной повествовательной литературы скоро «обнародился», захватив гораздо больший круг читателей, чем это мог сделать материал предшествующей переводной литературы.[391] То же относится и к публикуемой в настоящем издании «Повести о Скандербеге». В ней налицо и значительная переработка ее польского источника, и литературное оформление, выдержанное в лучших традициях русской литературы и публицистики, и просторечный, яркий, образный язык, делающий это произведение доступным самым широким читательским массам. Поэтому «Повесть о Скандербеге» должна встать в ряд таких перешедших в Россию через Украину и Белоруссию произведений зарубежной литературы, переработанных и ассимилированных русскими книжниками, как «Римские деяния», «Повесть об Аполлоне, короле Тирском» (встречающиеся, кстати сказать, в двух случаях в одном рукописном сборнике с «Повестью о Скандербеге») и многие другие.

Если литературное оформление «Повести о Скандербеге» дает основание для предположения о месте ее создания, то идейно-политическое содержание этого произведения, его направленность, дает право отнести его к определенному времени.

Отношение русских людей к туркам, точнее — к завоевательной политике османских султанов, отразившееся в древнерусской литературе и публицистике, развивалось в XV — XVII вв. в основном в следующих направлениях.

В первых откликах русской литературы на события 1453 г. — в цикле повестей о падении Царьграда — звучали отчетливые нотки сочувствия к грекам, скорби о судьбе «царствующего града», падение которого осмыслялось, однако, как «божья кара» за вероотступничество, за унию с католицизмом. «Безбожные турки» изображались в этих повестях самыми мрачными красками как клятвопреступники, убийцы, оскорбители и разорители святынь и т. п.

Через сто лет, когда уже изгладилось в памяти русских писателей и публицистов непосредственное впечатление от взятия и разорения Константинополя турками, в русскую литературу начинают проникать отголоски реакции западноевропейских, католических писателей и публицистов на эти события, о которых уже говорилось в начале настоящей статьи. Во второй половине XVI в. завоеватель Константинополя султан Магомет II оказался в русской литературе и публицистике уже настолько «реабилитированным», что создалась возможность появления таких произведений, как сочинения Ивана Пересветова, в которых, хоть и в аллегорической форме, этот султан представлялся уже образцом политического деятеля.

Совсем другое отношение сложилось в России к туркам и к их знаменитому султану «Магомету-завоевателю» в начале XVII в. Теперь, когда волна турецкой агрессии, разлившись по Балканскому полуострову, подходила к границам нашей страны, трудно и невозможно было уже изображать турок носителями «порядка», законности, прогресса и