— Красивая история… (Немного смеемся, но сдержанно. — З.П.) Давайте продолжать в том же духе. Я делаю вид, что не понимаю вашего сарказма, а вы делаете вид, что вы не понимаете, что я не понимаю.

И сейчас я вам задам вопрос немужской, подлый и пошлый. Вы — красивый человек, и сами, видимо, об этом догадываетесь. Мне как-то в голову пришла дурная мысль, что русский поэт должен быть красивым. Нет, он, конечно, должен еще и стихи писать хорошие, но красивым все равно надо быть. Ну, насколько определение «красивый» может к мужчине подходить. Особенно если этот поэт пишет о любви и красивых женщинах. Потому что Сологуб и должен был выглядеть как Сологуб. Но вот Блок. (Кстати, читал, что вы разлюбили Блока. Блока-то за что?) Но вот Маяковский. Но вот Пастернак. Есенин. Павел Васильев. Бродский. Не отвечайте, если не хотите. Но мне иногда кажется, что русские поэты умышленно так выглядят, чтобы в них влюблялись, прости Господи. И чтобы их еще жальче было потом… когда-нибудь потом.

— Да, Захар. Моя красота — это мое проклятье. Вы как-то удивительно точно определили трагедию всей моей жизни. В свое время из-за меня даже стрелялись двое мужчин и три женщины. Причем все шесть — наповал. Но лично я не унываю. Что же касается Блока, то его я разлюбил, потому что Блок, как говаривал мой сосед сантехник Володя (а он из-за меня тоже стрелялся), — какой-то «кривой». Я спросил его: что это значит? Но он не мог ответить на этот вопрос (он же сантехник, а не профессор). Но когда я потом подумал, я понял, что он имел в виду. Дело в том, что во всем, что пишет Блок, есть какая-то глухота. Он не слышит людей. Относится к ним как к «оснеженным колоннам» (это цитата из стихотворения). Брезгует ими. Вот как вы мной. Когда так лихо стали мне задавать такие пацанские вопросы про то, что «поэт пишет о любви и красивых женщинах». Разумеется, о красивых женщинах. О чем еще поэт может писать? Он же — птичка.

(Несколько секунд очарованно молчу. — З.П.)

— Вряд ли я вами брезгую… Черт… Даже не знаю, что сказать. Знаете, вот лично я пишу только о любви и красивых женщинах — об остальном только в силу сложного стечения обстоятельств. Поэтому продолжим о литературе. И всерьез, смотрите. На чьих книгах воспитывалась душа Дмитрия Воденникова?

— Достоевский с его Настасьей Филипповной. Я даже однажды сказал для одного глянцевого журнала на их вопрос: «Если бы в школьной программе решено было оставить только одну книгу, какую бы выбрали вы?» — что именно эту книгу, причем только первую часть (чего уж мелочиться-то). После бегства Настасьи Филипповны с Рогожиным и десятью тысячами в камине чтение можно заканчивать. Школьники будут настолько потрясены (что такое может быть на свете, а они сами живут как мыши), что потом кто-нибудь из них непременно займется факультативным чтением. Без принуждения. В надежде еще когда-либо что-то подобное в других книгах найти и пережить. Только такая фишка им больше не выпадет. Никогда. Ну, пусть тоскуют хотя бы. В таком случае.

Еще — поэт Елена Шварц. Которая гениальна. И вообще — женщины. Дело даже не в том, что мужчину делают именно женщины (а они как раз и делают, а не друзья-приятели и не пацанское окружение)… А в том, что сейчас женщины пишут куда лучше мужчин. Потому что ничего не боятся. В отличие от мужчин-писателей. В этом почти безраздельном женском царстве есть только несколько мужчин-поэтов, которые пишут лучше и тех, и других. Например, я. И Кирилл Медведев.

— Итак, пишут лучше и тех и других. И вместе с тем, Дмитрий, вы сказали как-то о себе: «Я не поэт». Уверенно так сказали. И я даже подумал тогда: ну, я не чувствую здесь кокетства. (Там было дальше пояснение, что вы стихами делаете свою жизнь.) А вы знаете еще таких вот поэтов, которым не западло сказать: «Я не поэт», и не уронить при этом своего достоинства? Из прошлого или из настоящего — не важно…

— Знаю. Все настоящие поэты, которые перепрыгнули через свое время (а сперва через тусовку, хороший вкус — ибо ничего настоящего с хорошим вкусом не сделаешь, по причине, что настоящее — это всегда за гранью), все они могли так о себе сказать. Причем с легкостью. Причем — говорили. Это как раз скорее общее правило, чем исключение.

— Что читаете сейчас?

— Вашу верстку в «Русской жизни». Меня туда пригласили быть литературным редактором. Определять стиль. Так вот я хочу сказать, что мне очень нравится, как вы пишете. Я читаю вашу историю про то, как Рубчик и Братик поехали покупать машину. Такая вот криминальная история. Очень смешная. Вы — замечательный писатель. Спасибо вам.

— Да уж… Спасибо. Видимо, я должен бы вырезать это из скромности, но я оставлю… Как вы оцениваете состояние современной поэзии? Если можно — с определением вашего отношения к наиболее известным современным стихотворцам.

— Состояние — великолепное. Много замечательных поэтов. Лучшие, на мой взгляд, Андрей Родионов, Вера Павлова, уже упомянутый Кирилл Медведев, Федор Сваров-ский. Это если про поколение.

— Вы сказали как-то, что «стихи Кибирова — влажны, неточны и явно легко пишутся. Это все могло бы составить их недостаток. Но это их достоинство» (отличное эссе, кстати). Есть какие-то, вам самому понятные достоинства и недостатки стихов Воденникова? Достоинства, переходящие в недостатки, и наоборот?

— Мои недостатки в том, что большинство моих стихотворений — мучительны. Залиты солнцем, но мучительны. И поэтому феномен такого большого интереса ко мне со стороны людей неясен. Вряд ли всем нравится стоять на грани. Скорей всем нравится с полпинка щебетать о «стишках и красивых женщинах». Но я почему-то самый читаемый среди новых поэтов. Скорей всего, никто просто не рубит в моих стихотворениях. Хватают какую-то свою личную муть с их поверхности. Разговаривают с голосами в своей голове. А думают, что со мной. (Хотя и я не хотел бы — чтобы со мной. Это я как раз хочу говорить о вас. Но, видимо, у меня ничего не получается.) А еще мой недостаток — что я не умею писать верлибры. Только притворяюсь. Но он (стих) — все равно ритмичен.

И еще — что не умею писать таких стихов, какие бы хотел. А хотел бы — совсем не на грани. А чтоб вам было близко. С изюминкой. Типа «Приглашаю на закат». Но такие у меня не получаются. Правда, и такие, какие пишу, — тоже не умею. Они всегда как-то против моей воли такими получаются. Мне же всегда их быстрее сбросить хочется. Еще до (!) того, как они станут тем, чем стали. Чтоб хоть немного «про закат». Ан нет.

— Трудно вам. А вот было такое поколение поэтов, у которых, казалось, все получается так, как они хотят, и делается все это с легкостью неизъяснимой (судя по количеству написанных стихов). Им к тому же досталась наибольшая из возможных в этом мире поэтическая слава. Евтушенко я имею в виду. Вознесенского. Ахмадулину, хотя тут о легкости уже сложнее говорить. Насколько их слава была заслужена?

— Я люблю Беллу Ахмадулину. Очень. И несколько стихотворений Вознесенского люблю. Дело в том, что моя мама (а она, разумеется, никакой границы не переходила, а умерла в двадцать девять лет, когда мне шесть было) почему-то любила вот это стихотворение Вознесенского, про Монро:

Я Мерлин, Мерлин, я героиня