был уже третий раз, когда я вызывала полицию из-за того, что Леня затевал драку с моими ухажерами. В прошлый раз нас предупредили, что здесь такой закон, третий вызов – и обидчика сажают в тюрьму на сутки. Но Леня ничего не боится, не хочет ничего понимать.

– С каких пор ты стала специализироваться по старикам? – говорит мне Леня, выходя, в сопровождении двоих полицейских. – Удивляешь ты меня… – и они ушли.

Противное ощущение на сердце. Вечно этот Леня все перепортит.

* * *

Гарик обычно возвращается с работы часам к семи, иногда к восьми. После работы он почти каждый день приезжает ко мне. Мы едем гулять и, чуть ли не каждый вечер Гарик зовет меня в ресторан ужинать.

– Почему ты так поздно приезжаешь с работы? – спрашиваю я Гарика.

– Я езжу из Квинса. Длинная дорога. Пробки в час пик.

– А почему твой бизнес так далеко, в Квинсе?

– Не бизнес едет ко мне, а я к бизнесу. Ты никогда не слышала, как здесь говорят: «Америка – это трудовой лагерь с усиленным питанием»? Здесь нужно пахать!

– Слышала. Еще как слышала! Но почему нельзя было открыть бизнес в Бруклине, чтобы не ездить так далеко? У тебя на дорогу, небось, уходит полтора-два часа. Это же расточительство, так тратить время впустую.

– Я, когда устроился на работу к Алексу, не выбирал. Тогда я бедствовал и любая работа, которую я мог найти, устраивала. Мы только приехали в страну. Нужно было выживать. Если бы надо было ездить на Аляску – я бы ездил.

– Но сейчас ведь ты уже не работаешь на Алекса. У тебя же теперь свой бизнес? Ты сам себе хозяин.

– Да, но, проработав много лет у Алекса, я нажил себе клиентуру. Все клиенты находятся в определенном районе, я же не могу перевезти их в Бруклин. Я должен был открыть свой бизнес там, где вся клиентура была насижена.

– Обязательно в Квинсе?

– Не просто в Квинсе, а на той же улице, на том же блоке. Иначе эти ленивые американцы продолжали бы ходить к Алексу. Им лень пройти даже один квартал от привычного места. А так, я на том же блоке. Я даю им цену чуть пониже, они все и идут ко мне. Алекс, конечно, с ума сходит. Но ничего не может сделать. Клиенты предпочитают ходить ко мне.

– Нечего было платить маленькую зарплату. Поделом ему, – говорю я. – Ты молодец, что ушел от него и всех клиентов увел. Теперь он будет знать, людям надо платить зарплату. Ты для него весь бизнес вел, а он тебе платил копейки. Вот он и получил по заслугам.

– Ну, это я потом уже до этого вырос. Когда я пришел к нему, знаешь, кем он меня взял? Подметать мастерскую. Да. Я ничего не знал об этом бизнесе, ничего не умел. Единственное, меня привлекало, что здесь было что-то, хоть отдаленно напоминающее творчество. Ведь вывеска – это своего рода тоже произведение искусства. За многие годы я всему научился, и от подметания его мастерской вырос до собственного бизнеса.

– Потому что, ты – талантливый. Другого посади, он век будет коптеть на зарплату. А ты не сидел на месте. Ты рос.

Мы подъехали к уютно светящемуся ресторану в районе Бей-Ридж. Официантки в японских кимоно, кланяясь по-японски, встречали нас. Редкие посетители сидели за столиками, ведь сегодня не выходной день. Я постепенно привыкаю к роли госпожи, разъезжающей по ресторанам чуть не каждый день. Японская – любимая кухня Гарика.

После ресторана он зовет к себе в гости.

Мы едем по городу, город, конечно же, не изменился, я знаю, что это все тот же чужой, далекий, враждебный Нью-Йорк, вернее, убогая его часть – Бруклин, но… Что-то изменилось в моем мироощущении. Я еду в автомобиле, рядом с Гариком, и на сердце у меня тепло. Откуда это ощущение тепла?

У Гарика в машине русские барды размышляют о смысле жизни и наводят меня на философские размышления. Здесь я слышу голоса тех, кого уже люблю, и тех, кого еще не знала, но впервые открыла для себя. Оказывается, я знала далеко не всех. Жизнь совсем другая, когда в ней есть эти дорогие, важные голоса.

«Мне в холодном Нью-Йорке тепло… от такой негасимой любви…»…Только в машине у Гарика я могла слушать Татьяну и Сергея Никитиных, Веронику Долину, Веронику Матвееву, Новеллу Матвееву, какие-то совершенно редкие песни Окуджавы, еще две-три дюжины разных замечательных кассет и дисков. Он также любил классику.

Я жила в тюрьме под названием «эмиграция», где ни по телевизору, ни по радио, ни в библиотеках, ни в магазинах, ни в чьем-либо автомобиле – нигде и никогда не могла я получить доступа к тому, что есть самое элементарное для любого жителя России. Россия сама – была за железным занавесом, туда было нельзя. Ни один из моих сверстников не сохранял связи с русскими корнями. Мои сверстники американизировались, что называется overnight.[40] Поэтому груды кассет и дисков в машине у Гарика были для меня, как клад с золотом, на который я набросилась, как в полном смысле слова умирающий от голода человек набрасывается на пищу.

Замечательнее же всего было присутствие другого живого существа, тоже любившего все это. Одной мне ничего не в радость в этом мире. Пусть он был годен мне в дедушки, пусть был безобразной наружности, пусть носил жуткие консервативные брюки, как у моего папы, пусть увел жену своего лучшего друга… но это было другое живое существо, любившее все то, что так любила я… (и это был не мой папа).

Вообще, как оказалось, нас очень много объединяло с Гариком. Мы, выросшие в совсем разных городах, в разное время (он родился на Украине, в городе Хмельницком), – были поразительно похожи внутренне. Нас формировали одни и те же фильмы, мы помнили наизусть одни и те же стихи, мы любили одних и тех же бардов, он мечтал стать великим скульптором, а я – великим писателем. У него в квартире было больше всего биографий великих мастеров изобразительного искусства, а у меня – биографий великих мастеров слова. Он понимал толк во всем тонком и изящном, и это делало его незаменимым для меня.

Даже элементы судьбы у нас были схожи: он разведен с первой женой, а я с первым мужем. У него семилетняя дочь. У меня – пятилетний сын. Только мне было двадцать два года, а ему тридцать пять. Я еще ни разу не испытала Большой Настоящей Любви, а он уже, похоже, любил, и не один раз.