Доброта и потешная гномская суетня сделали «Стариков» едва ли не единственным культовым телефильмом, уложившимся в одну серию. Карелов не стал легендарной фигурой советского кино только потому, что не любил бить в одну точку; ни «рыцарь комедии», ни «ветеран военно-патриотического жанра» к нему были не применимы: к 1969-му за ним числились «Третий тайм» — реквием героям киевского «Динамо»-42, «Дети Дон-Кихота», бытовая драма о враче-усыновителе, шолоховский «Нахаленок» и «Служили два товарища», самый точный и деликатный памятник последней русской междоусобице.

В 1969-м в Якутии было открыто новое месторождение алмазов, что сделало их разведанные залежи сравнимыми разве что с юаровскими. Гномы-рудокопы, хранители национальных недр и сокровищ, дружно завопили «Хей-хо!», а Белоснежка бросила гантели и заприхорашивалась перед зеркалом.

Кино 70-х во всем мире становится сугубо городским — более тонким, более рваным, менее назидательным. Прогресс агротехнологий приводит к избытку продовольствия при минимальном числе работников — провоцируя уже не только массовый исход в мегаполисы, но и денонсацию сельских уставов: город жив индивидуализмом, здесь пастыри без надобности. В то время, как вестерн с его навязчивой мужской моралью медленно отходит естественной смертью, управляемая пейзанскими вождями Россия все тщится вдохнуть жизнь в деревенское кино, все откачивает и реанимирует общину, маскируя свершившийся конец бодряческими частушками про председателя молодого да участкового Анискина. Все чаще и кондовые почвенники, и уважительные к естественному ходу вещей либералы посвящают лиру натурализации селянина в городах («Молодые», «Мимино») — в 75-м гимн лимиты «Афоня» бьет все обозримые рекорды посещаемости. В том же году лирики-урбанисты Брагинский с Рязановым сочиняют непредумышленный манифест советского среднего класса «Ирония судьбы». Типовая застройка, типовая мебель-«стенка» для экономии пространства («800 и 20 сверху»), типовой автомобиль «Жигули» скрепили воедино сообщество лиц среднего достатка — но вопреки социальным учениям, гарантом стабильности русский мидл так и не станет. Для генетической неприязни к переменам среднему классу нужна собственность-недвижимость — «двушка» на Третьей улице Строителей и право петь под гитару стихи русских нерусских поэтов суть слишком скудная плата за социальный мир. Кажется, правящий истеблишмент во второй раз за сто лет взрастил своего могильщика — на сей раз только добра ему желая.

1970, «Мосфильм», ЭТО. Реж. Владимир Мотыль. В ролях Анатолий Кузнецов (солдат Сухов), Павел Луспекаев (таможенник Верещагин), Спартак Мишулин (Сайд), Кахи Кавсадзе (Абдулла), Николай Годовиков (Петруха). Прокат 34,5 млн человек.

Сценарий был яркой, но все же рядовой басмаческой историей, назывался «Спасите гарем» и заканчивался чудовищной ремаркой: «Через несколько лет, оказавшись в Голодной степи, Сухов еще раз встретил „свой гарем“. Освобожденные им женщины остались неразлучными. Дружной бригадой цементщиц трудились они на строительстве канала».

За такое руки вырывают. Сценаристов Ежова и Ибрагимбекова оправдывал лишь вопрос, из-за чего случилась вся драка. За что сгинул эталонный служака Павел Артемьич Верещагин, которому стоит памятник во дворе Таможенного комитета, и мелкий Петруха, что шустрых любил, и хранитель музея Лебедев, за что отдал черту душу в луже нефти Черный Абдулла? Выходило, что исключительно из-за баб — и ценность освобожденных женщин Востока следовало приподнять. Но мудрый Мотыль здраво рассудил, что дрались «за понятия», за правильное отношение к жизни — что и сделало его фильм народным мифом (как четверть века спустя картину «Брат»). Иногда портосовское «Дерусь просто потому, что дерусь» много точнее углубленных мотиваций. Одного суховского «Павлины, говоришь?» достаточно, чтоб заставить человека с правилами выкинуть ключи и взяться за теплую рукоятку.

Европейцу не постичь — а русский с чеченом только перемигнутся понимающе.

Русский солдат в Азии — такой же фольклорный персонаж, как Зверобой у индейцев. Негромок, рассудителен, важный разговор начнет издалека, спит вполуха, порох держит сухим. Барон Унгерн, художники Рерих и Верещагин, казак Прокофий Мелехов, привезший домой на Тихий Дон турчанку, Азию не укрощали, а ассимилировали — сами растворяясь в местной мистике, колорите, расфокусе и звенящем от жары воздухе. И красноармеец Закаспийского интернационального пролетарского имени товарища Августа Бебеля полка Сухов Федор Иванович слился с пейзажем тоже. Гимнастеркой выгорел, по-турецки сидел, чаи гонял и всюду проницал подземные ходы и тайную дипломатию. Встречным первым делом давал пить, у местных первым делом просил пулемет и с просветительскими целями заводил на граммофоне «Из-за острова на стрежень». Пески благосклонно принимали его почтение к Хоттабычам и готовность учить чужой язык, взгляд и жест. Врагом он быть не перестал — но врагом, пригодным для беседы, чая, преломления лепешки. Дружба на Востоке явление переменчивое — что, казалось бы, делить с Абдуллой кочевнику Сайду и стражнику Верещагину? Всей и мотивировки: «Вот ежли б я с тобой пошел…»

«Ну, в чем же дело? Пошли».

И пошли, вот какая история.

Скликать в дело реальных пацанов на веселый случай — крайне восточное занятие: сыны индивидуалистического Запада склонны действовать поодиночке, а единственная коллективистская «Великолепная семерка» списана с японских «Семи самураев». Запад рационален — Восток движим чувствами: гневом, сердечным согласием и гулевой забубенностью типа «эхма». И, конечно, белым солнцем пустыни, которое задает координаты и толкает на непредвиденное: сегодня, скажем, у тебя павлины и с Абдуллой мир, а завтра «Паша, вернись» и патроны в маузере кончаются. Человек, что прикуривает динамитный фитиль от лампады и держит в готовности «шош» на станке, мимо доброй драки не пройдет, как его супруга ни уговаривай. И нашепчет ему народный акын Окуджава песнь об удаче, давно ставшую гимном федеративной России, сшитой из лоскутов на живую нитку.

Довелось Мотылю со сценаристами свести в один фильм все, чем жива и славна Россия: Азию, армию, нефть, икру, бандитизм, революцию и баб — и всего с лихвой, всего через край, и со всем нужно обращаться бережно, ибо Восток дело тонкое, женщина тоже человек, а девять граммов в сердце прилетают, никого не спросясь. И связать всю гремучую смесь тем «рыжим, что к тебе приходил». Русским солдатом Федор-Иванычем, который один утрясет косяки, разрулит непонятки, зарубит лопаткой змею и отпишет домой, что опять не судьба свидеться, потому как долг пролетарский зовет на новый крюк в биографии.

Оттого, видать, русское чувство к картине приобрело характер религиозного. Ее кажут к выборам и в Новый год, будто на Пасху. Ее не комментируют в киносправочниках, а описывают, как чудо богоявленья, с дураковатой улыбкой счастья. С ней знакомят иностранцев, чтоб обратить в свою веру, но если не выходит — не кручинятся: если на первых тактах шварцевской мелодии с ритмичным шарканьем по песку человека не охватывает экстатическое волнение — это человек не нашей песочницы. Блаженны нищие духом.