Мне казалось, он должен сказать спасибо. Во всяком случае, присесть, завязать, привести в порядок. Но он не благодарил и не приседал. Словно не расслышал моих слов или пропустил их мимо ушей. Поднявшись до следующего пролета, я зачем-то оглянулась: он стоял и смотрел мне вслед. Внимательно. Как в зоопарке. Когда рассматривают диковинное животное.

«Народный правнук, – я подумала раздраженно. – Или приятель какого-нибудь правнука».

* * *

– Тема сегодняшнего диктанта: Две России в поэме Гоголя «Мертвые души» .

Будь я учителем, а не репетитором, я сказала бы: это – очень важная тема. Ключевая для курса русской литературы.

В начале работы над поэмой автор так определил масштаб своего произведения – вся Русь. Писатель сумел показать во всем объеме как отрицательные, так и положительные стороны жизни России. Наиболее широко представлены образы современных автору помещиков. Это и есть мертвые души. Гоголь показывает их в порядке возрастающей моральной деградации.

Я диктую в принятой последовательности. Она сложилась задолго до моего рождения стараниями нескольких поколений методистов. Сначала – Манилов, обходительный, с приятными чертами лица. На первый взгляд он может показаться мечтателем, однако, познакомившись поближе, к примеру, выйдя за него замуж, вы обнаруживаете, что его мечтательность – суть праздность, безволие, паразитизм. В образе Коробочки Гоголь представляет нам другой тип: хозяйственная, гостеприимная, хлебосольная, она становится «дубинноголовой», когда дело доходит до продажи мертвых. Боится продешевить. В вашей личной истории эта героиня вполне может стать, например, свекровью. Преподавателем истории КПСС. Ее История – та же торговля мертвыми. Точнее говоря, убитыми.

Ноздрев, Собакевич… По существу, мы добрались до середины. Мысленно я листаю свой старый конспект. С этой страницы начинается противопоставление: в поэме Гоголя миру угнетателей противостоит многострадальный народ. Нищая Россия, полная внутренних сил и скрытой жизни.

С большим мастерством Гоголь изобразил простых русских людей. С первых же строк произведения мы видим двух мужиков у двери кабака. Они пришли утопить вековое горе в вине, они еще не знают, что делать, как изменить жизнь, но у них уже зародилась ненависть к угнетателям. Крепостные – бесправные люди, но все они, живые и мертвые, предстают перед нами великими тружениками. Своим трудом они создали богатство помещикам, только сами живут в нужде, мрут как мухи. Слуга Чичикова Петрушка, кучер Селифан, дядя Митяй и дядя Миняй, Прошка, девочка Пелагея, которая «не знает, где право, где лево», – все они приниженные, дошедшие до отупения. Узок духовный мир этих людей. Их поступки вызывают горький смех.

– Не успеваю. Помедленнее, – Максим трясет рукой.

– Извините, – я осаживаю себя, как птицу-тройку, которая несется, не разбирая дороги. – Приниженные, дошедшие до отупения… Вызывают горький смех… Но это не мешает автору любить свой народ. Иначе он не нашел бы слов любви и восхищения. Но Гоголь их находит. Когда говорит о способностях народа, его смелости, удали, трудолюбии, выносливости, жажде свободы… жажде свободы. Крепостной богатырь плотник Пробка, который в гвардию годился бы, – голосом выделяю цитату, которую ученик должен взять в кавычки. – А каретник Митяй! Восклицательный знак. Создавал экипажи необыкновенной красоты и прочности. А печник Милушкин! Обратите внимание, в этом абзаце много восклицательных знаков…

В моем голосе проступает что-то личное, как будто я – учитель наследника. В будущем, когда ученик вступит в права наследства, ему придется управлять этим народом.

– Мог поставить печь в любом доме. А талантливый сапожник Максим Телятников! Что шилом кольнет, то и сапоги, то и спасибо. А Еремей Скороплехин! Одного оброку приносил по пятьсот рублей! Однако, – я подхожу к сути дела. На этот случай методисты припасли отличную цитату: – «Нет житья русскому человеку, всё немцы мешают да русские помещики шкуру дерут».

Максим откладывает ручку, разминает затекшие пальцы.

– Следующий раз мы остановимся на образе Чичикова.

Урок окончен. Складывая вещи, я вспоминаю: сегодня мне должны заплатить.

– Вот, Галина Дмитриевна просила передать, – домработница выходит в прихожую, протягивает конверт. За кухонной дверью что-то шкварчит и булькает. В прихожую проникают запахи будущего ужина: чужой домашний уют. Я помню: Гарри Галлер останавливался на лестничной площадке, чтобы насладиться араукарией. Цветы и запахи буржуазных трапез. Степной волк любил их аромат…

Домработница ждет терпеливо. Стоит, переминаясь с ноги на ногу, прижимая к груди мою старую куртку. Пустые рукава свисают безвольно. Я натягиваю вязаную шапочку, аккуратно повязываюсь шарфом.

За спиной хрустят дверные замки.

Дойдя до второго этажа, я вспоминаю народного правнука. Пытаюсь представить себе его лицо. Черты ускользают. В моей памяти остался только шнурок. Какого черта он меня разглядывал?..

Охранник нажимает на кнопку. Лицевые мышцы складываются в улыбку.

– До свидания.

Раньше он никогда не прощался. Просто кивал.

– Всего доброго.

Дверной механизм заводит писклявую песенку.

В сумке верещит телефон. Я роюсь, пытаясь нащупать голосящее тельце. Вот же он! Птичье тельце, моя вечная синица, бьется в кулаке.

– Да!

– Татьяна! – сквозь телефонные помехи я слышу знакомый голос. Моему бывшему не нужны синицы – подавай журавля. – Татьяна, это ты?

– Что случилось? Что-нибудь с Сашей? – обычно он не звонит на мобильный. При его заработках мобильные разговоры – роскошь, непозволительное расточительство.

– Случилось?.. Ничего… С чего… взяла? – До меня долетают отдельные слова. Они перемежаются шуршаньем. У меня дешевый оператор. Это я замечала и раньше: в районе Пушкинской у него неуверенный прием . – Мне надо… поговорить. – В трубке сумятица звуков.

– О чем? – я стою у парадной. Поперек тротуара припаркован огромный джип. – Звони домой, вечером. – Прижимая ухо к трубке, я обхожу осторожно. Большая черная машина. Я опасаюсь черных машин. Проходя мимо, боюсь дотронуться. Если дотронусь, случится что-то плохое. Яна сказала бы: типичный невроз.

– А ты где?

– На улице. – Черная машина стоит как ни в чем не бывало. До меня ей нет никакого дела. – Еще два урока. Перезвони часов в десять.

– Разве… не можешь… и слушать? – сквозь помехи до меня долетает раздражение.

Я понимаю: улучил момент. Выбрал время, когда его мамочка ушла из дома. Пламенная коммунистка окончательно сбрендила: подслушивает, не дает говорить. Стоит заговорить о чем-нибудь таком , является. «Вячеслав! – В такие минуты моя бывшая свекровь переходит на драматический шепот. – Прекрати болтать по телефону. У тебя растет дочь».

В этом контексте особенно хорош глагол несовершенного вида.