Если Антоний отправился за спасением к Лепиду, то Децим — к Планку, наместнику Косматой Галлии. И приняли его тоже не слишком радостно. Планк, заявивший о своей верности сенату, отошел подальше от Лепида, поднявшись в высокие альпийские долины у современного Гренобля. У Децима уже не хватало сил атаковать Антония, и он несколько недель поднимался со своими уже ничего не понимающими солдатами по горным дорогам, чтобы присоединиться к Планку. Трудно сказать, с какой целью; вероятно, не хотел попасться на пути Антония, если тот, обуреваемый жаждой мести, вернется в Италию раньше, чем туда прибудут Брут и Кассий.

От Цицерона или из других источников Децим с Планком узнали, что Брут и Кассий не спешат возвращаться с востока, где продолжают собирать войско и облагать податями жителей провинций — совершенно безжалостно; кое-где родителям приходилось продавать в рабство детей, чтобы выплатить налоги и самим не попасть в рабство. Планк, весьма щедрый на письма, в которых было много красивых фраз, но мало сведений, поддерживал любезную переписку с самыми влиятельными людьми своего времени. Он не спеша приспосабливался к переменам в политической ситуации на Апеннинском полуострове и в какой-то момент решил, что выгоднее всего поддержать Антония. Децим находился в окружении большего войска, и потому ему пришлось расстаться с собственным. Планк отпустил Децима с небольшой свитой, но когда тот пробирался через Альпы в Македонию, его схватили местные жители, галлы, и казнили, чтобы сделать приятное Антонию.

Поздняя весна дала Октавиану передышку для раздумий — или же для мудрого бездействия. Он застрял на севере Италии, не поддаваясь попыткам сената заставить его выполнять приказы и на всякий случай держа в готовности немалое войско. Лагерь Октавиана стал чем-то вроде политического центра: те, кто полагал полезным снискать расположение восходящего вождя, долгими днями ехали из Рима, чтобы выказать ему уважение. Приезжали и уезжали гонцы от Антония, Планка, Цицерона и многих других. Поллион, знаменитый наместник Дальней Испании, присоединился с двумя легионами к Антонию, потому что особого выбора у него не было. В зрелые годы он напишет известный труд по истории своей эпохи, который широко исследовался историками античности; до нашего времени, увы, дошли только ссылки на него в других трудах.

Октавиан воспользовался передышкой, чтобы взвесить имеющиеся у него возможности, и пришел к четкому решению: выдвинуть свою кандидатуру на пост консула — после смерти Гирция и Пансы оба места были свободны. Выборы пока не проводились, частично из-за юридических сложностей, связанных с назначением интеррекса (каковым должен быть старший патриций), то есть временного главы государства, контролирующего проведение выборов. Это промедление, вызванное религиозными и политическими мотивами, тоже работало в пользу Октавиана. Он не мог стать серьезным претендентом во время стремительного бегства Антония, когда все ожидали триумфального возвращения Брута и Кассия. Теперь Октавиан занимал сильную позицию, с которой он мог диктовать свои условия — если бы захотел.

Основные скрытые факторы, действовавшие в сложный период после мутинских событий, когда сенат еще думал, что способен полностью восстановить былую власть, теперь во многом прояснились. Антоний и его союзники на западе могли отныне рассчитывать на поддержку целых двадцати пяти, а то и больше, легионов, в то время как у Брута и Кассия их насчитывалось семнадцать. Обе стороны продолжали торопливо набирать войска, и потому обе цифры постоянно росли. Восточные легионы стояли большей частью слишком далеко и могли полностью переправиться из-за Адриатики не раньше следующего года, тогда как Антонию оставалось только перегруппировать силы, чтобы вывести их из Галлии.

Свой путь к консульству Октавиан начал с негласного сближения с Цицероном и просьб о помощи. Можно строить догадки о том, что именно он предложил сенатору взамен, но его предложение, несомненно, как нельзя лучше соответствовало амбициям и тщеславию старого политика. Быть может, Цицерона соблазнила возможность разделить с молодым полководцем консульскую власть? Как его старший коллега, Цицерон занимался бы повседневным управлением страной, а Октавиан продолжил бы дело приемного отца. Правда, прославляя память Цезаря, Октавиан одновременно готовил бы решительное наступление на его убийц.

То была чаша с отравленным вином. Цицерон, к его чести, ее отверг. Он ничего не желал столь сильно, как второго консульства, и не однажды за свою непростую карьеру прибегал к обману и уловкам, и все же такое было бы уж слишком. Даже он, с его ораторским талантом, не смог бы замаскировать тот факт, что, продвигая кандидатуру Октавиана вместе с собственной, он поднимется на вершину республиканской власти как соглашатель, показавший неуважение к сенату тем, что вопреки закону опирается на армию, само существование которой теперь несет угрозу целостности государства. Возможно, в тот момент Цицерон признался себе: его хитрая политика — натравливать двух главных цезарианцев друг на друга — потерпела полный крах. Победить ему не дало особое стечение обстоятельств, но то было слабое утешение.

В середине мая Брут написал о своих опасениях Цицерону: если Октавиану предстоит сделаться консулом, он может вознестись слишком высоко — иными словами, объявит себя царем, как собирался Цезарь. «Я страшусь этого юноши», — пишет Брут в заключение, сообщив о достигшем его слухе, что Цицерон уже избран консулом. Слух был ложный. Меньше месяца спустя Цицерон проникся сомнениями Брута по поводу надежности Октавиана, если судить по письму, написанному им Дециму, который, может, и дожил до получения письма, но ответа не сохранилось.

«Что проку? — в отчаянии спрашивал Цицерон, подразумевая свои прежние шаги по отношению к Октавиану. — Поверь мне как человеку, не склонному себя недооценивать, когда я говорю, что остался совершенно в стороне. Сенат был моим орудием, но орудие развалилось у меня в руках».

25 июля Цицерон посетил Сервилию, по ее приглашению. На этот раз общество было не столь избранное. Присутствовал Каска, один из убийц; Октавиан не стал возражать против его назначения на должность трибуна — в знак того, что поддерживает республику. Сервилия задала Цицерону два вопроса: следует ли отозвать ее сына в Италию и, если он приедет, не будет ли возвращение ему во вред? Цицерон без обиняков заявил: если Брут вернется как можно скорее, чтобы спасти гибнущую страну, он только прибавит себе славы. Сенатор напрасно сотрясал воздух. Ответ Сервилии до нас не дошел, но она, понятно, не посоветовала бы сыну вернуться, если бы считала это опасным.

В последнем сохранившемся письме, сообщая о разговоре Бруту, Цицерон написал и о своем прискорбном провале: он не смог удержать Октавиана на прямой и узкой тропе республиканской добродетели.

Октавиан к тому времени махнул на него рукой. Цицерон, даже если бы и хотел, уже не мог принести ему голоса большинства сенаторов. В июле выяснилось, что хваленый союз юноши и престарелого политика — притворство. В сенат явились четыреста легионеров Октавиана под командованием центурионов.

Они были без оружия и поначалу держались почтительно, но угроза почувствовалась сразу, как только они попросили выплатить им все обещанные деньги и сделать их молодого командующего консулом. Подобная наглость разгневала сенаторов, и у некоторых хватило смелости — или глупости — этого не скрывать. Глава посольства центурион Корнелий вышел из зала и вернулся, вооруженный мечом. Откинув назад плащ и поглаживая эфес, он сказал: «Если вы не решите, вот кто решит!»