На третий день — вторник — я, собираясь утром на очередные переговоры, сказал:

— Таточка, мы сегодня вечером уезжаем, сложи, пожалуйста, вещи к моему приходу. — Если б вы знали, чего мне стоил этот деланно невозмутимый тон.

— Как? — удивилась еще не проснувшаяся Тата. — Мы же здесь на неделю, даже больше?

— В Москву действительно возвращаемся в понедельник, но сегодня улетаем в Париж. На твой день рождения. В субботу утром вернемся сюда, и у тебя еще останутся выходные досмотреть Осло.

Как озарилось лицо Таты!

— Ура! — в восторге пискнула она и уползла под одеяло.

Кто бы устоял перед такой провокацией? Норвегам пришлось подождать. Целовать Тату было сложно — ее рот растягивался до ушей.

— Любимая моя, девочка моя единственная, — повторял я.

Тата довольно жмурилась. А я от наслаждения плакал.

Париж — город любви. Так, плутовски хохоча, сказала в самолете Тата. Она была здесь несколько раз, а я никогда. Мне казалось, сюда незачем ехать, если не с кем целоваться на улицах. И вот — дождался.

Мы сели в такси. Шофер включил радио.

«Love me tender, love me sweet, never let me go. You have made my life complete, and I love you so», — запел Элвис.

— Еще недавно я бы подумал — розовые слюни, а теперь слушаю: это про меня.

Тата улыбнулась.

— Люблю тебя, — шепнул я.

Ее рука скользнула в мою. Она опустила голову мне на плечо, и от этого простого жеста все в моей душе перевернулось от нежности. Ночь накануне мы не спали, и воздух вокруг казался зыбким, переливчатым. Так и должно быть в Париже, думал я.

Город любви, тысяча и одна сказка каждого дня и каждой ночи.

Неужели это происходило со мной?

Старинная гостиница в двух шагах от Елисейских Полей, лифт размером со спичечный коробок внутри винтовой лестницы, номера-табакерки, Татин — в красных, мой — в фиолетовых тонах. Счастье быть вместе — в Париже. Остров Сите. Лувр, сады Тюильри. «Лидо». «Мулен Руж». Монмартр. Магазинчики. Какой-то несусветный сыр, спешно сосланный ко мне в номер (и в итоге добравшийся до Москвы). Рестораны. Официанты, обволакивающие вниманием. Парижские типы. Бесконечные чудеса, подарки судьбы. Пузырящийся, как шампанское, восторг. Немыслимая, неодолимая страсть: утром, днем, вечером, ночью. Поцелуи на улицах. «Хабанера» в метро. Две элегантные парижанки, притянутые источаемым мной тестостероном. Вы здесь один? О. Жаль. Татин день рождения; гигантский букет мелких роз, который я принес ей в номер. Ее изумление. Завтрак в кафе. Круассаны. Это самый лучший день рождения — вообще самый лучший день — в моей жизни. Спасибо!

Радость быть волшебником. Как мало для этого нужно.

Таточка. Любовь моя, радость, жизнь.

До конца дней я тебя не забуду.

— Почему с женой никогда так не было? — не выдержал я однажды.

Тата, чуть дрогнув лицом, промолчала.

Возвращаться в Осло после такой феерии было страшновато, но, как ни странно, и там все сложилось великолепно — по-своему, совершенно иначе, но великолепно. Один из моих коллег, новообращенный татопоклонник, вызвался показать нам достопримечательности, которых она еще не видела. Ей страшно понравился парк Вигеланна, где скульптуры. Я рассматривал их много раз, но только с Татой увидел по-настоящему. При ней что-то менялось в мире — она как будто стирала со всего пыль чистенькой белой тряпочкой.

Одно омрачало идиллию: истерические звонки жены.

— Не выдумывай, никого со мной нет, — бормотал я, смущенно отворачиваясь от Таты, и безжалостно вешал трубку. Сострадания не было, домой не хотелось совершенно.

— Приедем и сразу начнем оформлять визу в Америку, — объявил я в последний день. — У меня через месяц конференция в Лас-Вегасе.

Тата радостно кивнула и прильнула ко мне.

Мы летели домой, одурманенные бессонницей, прижимаясь друг к другу, бесконечно проваливаясь в дремоту. Тата то и дело роняла голову, вздергивалась, смешливо кривила губы и опять припадала ко мне.

После этого не жалко и умереть, думал я — и блаженно засыпал снова.

* * *

В Москве я первым делом попытался объясниться с женой.

Жена попыталась покончить с собой.

Я, на волне раскаяния, разорвал отношения с Татой, причем повел себя очень жестоко. И, хотя я не продержался трех дней и мы помирились, она вновь замкнулась внутри ненавистного стеклянного шара.

Я понимал, что виноват сам, и очень хотел все поправить, но… не бежать же по новой за цветами в церковь?

Пусть уж лучше заграница поможет.

А я, между прочим, говорила: как жареный петух в одно место клюнет, сразу ко мне прибежит. Татка, в смысле. Лягушка-путешественница.

Хотя мне про нее последнее время только от Умки сведения поступали, да и та была не слишком в теме. На Таткин день рождения я, хоть и обижалась на нее за молчание, все-таки решила поздравить. Звоню — дома никого. Я к Умке: где наша красавица? Эх, Саня, отвечает, и не угадаешь — в Париже! Сама полчаса как узнала. Протопопов повез. Причем не просто, а с заездом в Норвегию.

Я, собственно, в подробности маршрута не вникала, но не слабо, да? С другой стороны, ничего удивительного: пока все по моим прогнозам происходит. Я ли ей не вдалбливала: хватай, такие мужики на дороге не валяются! Слава богу, сообразила послушаться.

И вот вчера, наконец, диво дивное: телефонный звонок, Таткин номер на определителе. Снимаю трубку:

— Представляю, сколько медведей в лесу сдохло. Чему обязаны?

— Ладно тебе, Саня! — А в голосе, главное, никакого раскаяния. — Перестань. Меня в Москве не было, на днях только появилась. Как дела?

— Это у вас дела, а у нас так, суета бесполезная.

— Ну вот, обиделась.

— Я? С какой стати? Ты мне докладываться не обязана.

И еще минут пять в таком духе. Ничего, думаю, пусть прочувствует. Я, конечно, к человеческим слабостям отношусь философски, но и у меня какое-никакое самоуважение имеется и терпение не безгранично. Я же не утюг, чтоб меня из розетки выключать и в шкафу держать до надобности.

Короче, повоспитывала ее малость, а потом решила — все, хватит. А то так ничего и не узнаю.

— Ну, — говорю, — подруга, выкладывай, что у тебя происходит. Ходят слухи, ты теперь дни рождения во Франции отмечаешь?

— Это был подарок.

— И все?

— В каком смысле?

— Только сама поездка? А бриллиантовое колье?

— Если ты серьезно, то я к драгоценностям равнодушна.