А я и не знал, что у твоего отца были неприятности.

Да никто не знал, кроме разве что людишек с Уоллстрит. Тебе известно, что мой дед был главой инвестиционного банка? Банк до сих пор носит наше имя. Он был выдающимся человеком, своего рода легендой. Умудрялся делать деньги даже во время Великой депрессии. И устроиться в его фирму было далеко не просто. Тем не менее отец пошел туда сразу после окончания колледжа. Когда началась война, он был уже в таком возрасте, что имел полное право отказаться от военной службы, но это ему и в голову не пришло. Он нашел нужные связи, дед тоже постарался и надавил на своих людей, и, поскольку полковник Стимсон некогда был его адвокатом, отец прошел комиссию и был направлен во Францию со специальным заданием. Французский он знал в совершенстве и был до глупости храбр.

Я говорю о нем так потому, что любил отца всем сердцем. Тем временем дед успешно заправлял всеми делами в своей лавочке. Даже после войны отец не терял связей с разведкой. Если верить посвященным людям, он время от времени выполнял деликатные и сложные задания, и всегда блестяще. Строго между нами: он использовал эти свои секретные путешествия в Европу, о которых мать не осмеливалась спросить и слова, и в личных целях. Ну и, разумеется, не оставлял при этом работу в банке. Поскольку к этому времени дед был уже слишком стар, отцу пришлось возглавить фирму. После войны отец начал страдать депрессией — возможно, то был, скорее, просто нервный срыв. Последующие депрессии проходили в более мягкой форме, но никому и в голову не пришло, что он уже не годился для работы pro patria[47]и в банке. Строжайшая секретность во всем — это стало правилом жизни.

Он оказался весьма талантливым банкиром. Нет, до деда ему было далеко, но банк рос, развивался, приносил большие доходы, и отец стал важной фигурой на Уолл-стрит и в Нью-Йорке. Вообще он был талантливейшим и умнейшим человеком. Светлая голова. Настолько светлая, что он предвидел даже весь этот валютный бум, который начался в конце правления Эйзенхауэра. И сделал ход конем — я имею в виду, занял весьма нетрадиционную позицию по отношению к банковскому капиталу, даже не посоветовавшись с главными партнерами. Что, кстати, не было чем-то из ряда вон выходящим, поскольку ни дед, ни он сам не привыкли советоваться с кем бы то ни было, когда знали, что правы. К несчастью, почти сразу же после этого он впал в очередную депрессию, которая проходила очень тяжело. И когда подошел момент решающего сражения, уже не был способен мыслить столь же ясно и четко.

Он не делал ровным счетом ничего, не предпринимал никаких мер, и партнеры настолько растерялись, что тоже не приняли должных мер. И банк потерял колоссальные деньги. Весь банковский капитал, все вклады клиентов обратились просто в прах. Позже отец пришел в себя и вернул вкладчикам деньги. Но для этого пришлось распродать все частные коллекции и всю недвижимость, не считая, разумеется, квартиры и дома в Крау-Хилл, которыми они владели совместно с мамой. Он расстался со всей наличностью до последнего цента, за исключением тех денег, что находились в трастовом фонде, запустил руку даже в наследный капитал, который должен был перейти к нему после смерти отца. Кстати, он сделал это сразу же, просто из чувства стыда — так, во всяком случае, объясняла мама. И в этом, как ты, надеюсь, понимаешь, не было ничего противозаконного. То было роковой ошибкой человека, которому следовало бы знать, где пролегают границы риска. Но банк оказался на грани полного разорения. Вот, собственно, и все.

Сразу после этого он стал в фирме партнером с ограниченной ответственностью, наверное, просто для того, чтобы хоть как-то сохранить лицо. Но другие партнеры понятия не имели, что с ним теперь делать, и постарались превратить его последние дни в сущий ад. У него начались нелады с давлением, перенес несколько гипертонических кризов. И, невзирая на все это, я, наверное, должен был поступить тогда так, как ты говоришь, — сохранить за собой хотя бы клочок свободного пространства, поднапрячься и написать еще пару романов. Но вместо этого я поддался искушению, решил попробовать себя на генетической стезе. Чем тебе не роман, который так никогда и не будет написан?

Да уж кто-нибудь напишет непременно!

Кстати, почему бы тебе не написать? Ты ведь и раньше баловался прозой. Все эти сентиментальные историйки о славных еврейских юношах, которые никак не могут определиться со своей принадлежностью. А потом вдруг открыл новую форму оды в стиле Горация! Но, слава тебе Господи, и это прошло.

Знаешь что, Мистлер? Как был ты придурком, так и остался!

Забавно. Последний раз, когда виделся с Питером, он сказал то же самое. Один плюс один, стало быть, оба правы? Нет? Ладно, не принимай близко к сердцу. Это чистое совпадение, но я сейчас, кажется, пукну. Пошел искать, где тут у них туалет, prestissimo[48]. Ты только не убегай. С тобой мне как-то легче.

Турецкий туалет. Впрочем, не важно, сойдет и этот, потому что у него началась не только рвота, но и понос, причем кал имел какой-то странный цвет. И Мистлеру вспомнилось, как он еще ребенком в истерике прибежал к няне, и она сказала: Нечего пугаться, маленький. Просто ты ел на обед свеклу. Гигиенические процедуры он совершил с помощью льняного носового платка, который нашелся в кармане брюк, и когда увидел, что и этого недостаточно, в дело пошел шелковый платочек «Шарве» из нагрудного кармана блейзера.

Барни был на месте, сидел, сжав обеими руками стакан и тупо глядя в него. И выглядел таким одиноким и постаревшим. Возможно, ему, Мистлеру, все же следует поддаться искушению и предложить Барни денег — пусть поставит у дантиста мост в том месте, где положено быть передним зубам. Интересно, сколько экземпляров его «Облысевшей музы» было распродано? Тысячи четыре? Похоже на то, что можно постоянно недоедать и оставаться при этом в добром здравии. Что толку от ухоженного стройного тела Мистлера, его тренированных мышц, гладко выбритого моложавого лица и роскошной модной стрижки — произведения лучшего из нью-йоркских парикмахеров? Им один путь — на свалку, в компостную яму. Нельзя все же удержаться от мысли, насколько все это несправедливо. И тем не менее ухоженное его лицо оставалось безмятежно спокойным. Вот он садится. Официант маячит поблизости.

Знаешь, Барни, попроси-ка своего дружка подать нам еще виски.

Он попросил. Лично Мистлер считал, что его итальянский куда как лучше. К примеру, он с особым смаком употребляет сослагательное наклонение. Почему поэт не смог этому научиться?

Барни опустил ладонь на руку Мистлера и сказал: Черт, понимаю, спрашивать тебя об этом сущая дикость, но не могу удержаться. Скажи, ты боишься? Я имею в виду, растаять, разложиться, короче, все это дерьмо?

Пока что еще нет. Как-то не хотелось задумываться об этом. Есть у меня два желания. Первое — хотелось бы уйти из этого мира безболезненно. До того, как стану слишком слаб или разум мой помутится настолько, что не смогу помешать этим доброжелательным парням с причудливыми инициалами, давшим клятву Гиппократа, продолжать испытывать на мне чудеса современной медицины. Второе — хотелось бы избежать ответа за все свои грехи. Помнишь поэму Бодлера, где он с анатомической точностью описывает скелет с лопатой в костлявой руке, обреченный до бесконечности ворочать ею комья земли? Так вот, не хотелось бы, чтобы со мной случилось нечто подобное.